Суворовец Соболев, встать в строй! - Маляренко Феликс Васильевич. Страница 8

— Вот полк уж стал не больше точки.

И только белые платочки

Всё провожают их вослед.

Солдат уж нет,

Солдат уж нет!

— А что, давайте выучим и будем петь в строю, — соскочил с парты Рустамчик. – А то какую-то заразную проказу орали, — сказал он это голосом Волынского и даже руки по-пеликаньи развёл, и всем показалось, что на его смуглом лице нос удлинился, утончился и заволновался. – Кто только принёс её во взвод?! – и, сощурив глаза, как локатор стал сканировать по толпе, выискивая виноватого во всём Сашу Фомина.

Саша сжался и спрятал короткую шею в ворот гимнастёрки. Казалось, из плеч торчит его светлая голова с большим носом, готовая ответить за всё, что совершил и ещё не совершал.

— Всё, убиты, — хлопнул по гитаре Володя, и она глухо возмутилась.

— Кто убит? – не понял Рустамчик.

— Вы все. Пока искали виновных, — он опять ударил по гитаре и она возмущённо отозвалась. – Пока друг друга обвиняли, враг в атаке перестрелял вас, а в обороне ворвался в ваше расположение и закидал гранатами. Уж коль, мужики, надели шинели, то надо друг за друга держаться и быть готовыми в любую минуту встретиться с врагом. И не выяснять, кто лучше, а кто хуже. Либо все правы, либо все виноваты. А то если друг ошибся, виноват он, а если сам, то друг виноват. На кого будите в бою рассчитывать?

— Если друг совершит подлость или гадость? – вдруг спросил Санька и тут же испугался своих слов, потому что понял, что сказал не то. Хотя ещё не понимал, что не то?

— А если подлость? То какой же он друг? Он, может, хуже врага?

«Именно так», — подумал Санька. Именно так понимал он, да не мог выразить своими словами.

— Хороший солдат даже в поражении винит не командира, а себя, — добавил Володя. – Только не помню, кто это сказал.

После этих слов в классе стало тихо.

— А может, песню выучим? Хорошая песня. Будем всем взводом петь.

— Давайте, — согласился вожатый. – А я вам помогу…

Перед построением на обед Володя задержал Витьку.

— А я видел, как ты танцуешь. У тебя здорово получается.

Витька опустил голову. Поддерживать разговор, когда топчутся по твоей мозоли, не очень-то хотелось, и Володя, не дождавшись ответа, попрощался с ребятами.

— Ты что? – дернул его за рукав Санька.

— Что? Что? Будто не знаешь. У меня же лысина как сапог натёрта.

— А что Володя?

— Что, что? Будто не ясно. Что и все. Прилетит и на Лидку глаза таращит. Он, наверно, из-за этого в художественную самодеятельность записался. А так заставил бы его кто-нибудь на гитаре перед училищем играть! Никогда не поверю. Скромный больно.

— А что она?

— Что, что? Как над всеми, так и над ним смеётся. Она говорит, — Витька перешёл на шёпот, — что подождёт, пока я вырасту, и только за меня замуж выйдет. А наверно, всё равно врёт. Все они такие. – Витька обречённо опустил голову и, помолчав, продолжил: — А Володя, знаешь, как придёт на репетицию, сядет, приткнётся где-нибудь в конце зала и вперится в неё глазами. Другие вокруг неё, как спутники вокруг Земли, накручивают, анекдотами смешат, на гитарах бренчат, песни поют. А он сидит, как каменный, и только на неё и зырится. А если о нём не вспомнят, так два часа проторчит, пока репетиция не кончится. Ладно, хватит, — отмахнулся от неприятной темы Витька, но тут же вернулся к ней. – Только мне кажется, что она в Евгения Эдуардовича влюблена. Как такого любить можно? Он, наверно, не то, что автомата, мелкашки в руках не держал, только и умеет, что ногами красиво дрыгать.

— Ты что? – остановил его Санька. – Он же преподаватель. Разве можно так?

— Ладно, — отмахнулся Витька. – Пусть живёт. Но если бы не он, никто бы мне лысину не полировал. Вот только бы Лидку не встретил, — уже совсем тихо добавил он…

На вечерней прогулке сержант Чугунов, подобревший от тёплого, может, последнего хорошего осеннего вечера, объявшего Уссурийск, вместо уставного «Запевай!», как-то по-домашнему сказал:

— Галкин, давай нашу! Про десантников.

И тогда над вторым взводом седьмой роты птицей вместо:

«Тверже шаг, ребята,

По земле советской мы идём.

В десанте служим мы крылатом,

И тут нельзя не быть орлом!»

Вспорхнули слова куплета старинной русской песни.

— Вот полк по улицам шагает,

Оркестр так весело играет.

И песню поднял на крыло второй взвод:

Все провожают их толпой

На смертный бой,

На смертный бой.

Сержант Чугунов хотел что-то сказать. Он даже взмахнул рукой, чтобы отменить неположенные куплеты, но тёплый последний вечер над Уссурийском и сплочённый хор голосов второго взвода, который нарочито громыхая подкованными ботинками об асфальт, дружно возрождал некогда потерянные слова, с которыми уходили на фронт русские солдаты, заставили Чугунова опустить руку. Он прибавил шаг и, прислушиваясь, пошёл вровень со вторым взводом. Да и не только сержант, а вся седьмая рота вслушивалась, ритмично колотя по асфальту и не сбиваясь с ноги:

— Вот поезд тронул,

Вагон весь дрогнул,

Прощайте, братцы,

Дай Бог добраться.

Вы не спешите,

А нам пишите,

А на перроне гремит:

«Ура, ура, ура, ура!» -

закончил взвод.

— Рота, правое плечо, вперёд, шагом марш! – скомандовал сержант. – Прямо! – и когда рота окончательно развернулась и уже направилась к казарме, в тишине, нарушаемой ритмичной поступью, прогремело:

— Рота, смирно! За песню второму отряду взвода объявлена благодарность!

— Служим Советскому Союзу! – взлетело над училищем и растаяло в октябрьском, может, последнем тёплом осеннем вечере.

Солнечная девушка

В воскресенье подъём не в семь, а на час позже, в восемь. По привычке просыпаешься в семь, но команды «Подъём!» нет, и ты лежишь и блаженствуешь целый час с закрытыми глазами. Да и сама команда звучит в воскресенье по-особому, тихо и спокойно. И даже сержант Чугунов не торопит сладко потягивающихся и неторопливо одевающихся мальчишек. До построения на завтрак ещё полчаса, и утреннего осмотра не будет.

На этот раз на подъём пришёл старшина.

— До завтрака всем получить пионерскую форму и сложить на стульях.

Санька вспомнил, что вчера после бани к ним заходил Володя Зайцев. Сегодня будет пионерская линейка у памятника Виталию Бонивуру. На линейку придёт партизан, участник гражданской войны. Володя называл его фамилию, но Санька не запомнил. С фронтовиками и участниками гражданской войны встречались не в первый раз. Да и у Саньки дед в гражданской и Отечественной воевал, а отец фронтовиком был. И ещё Володя говорил, что должны прийти на линейку пионеры из соседней школы, и что потом будет концерт и день открытых дверей. Он сказал, что Витька будет отплясывать будёновца, и надо будет его поддержать. А когда он ушёл, Витька то ли с обидой, то ли с досадой прошептал:

— А сам петь не будет. На репетиции ни одной песни не исполнил. Только на Неё и смотрел.

В белой пионерской рубашке с короткими рукавами Саньке было неудобно. Ему казалось, что руки его утончились и уныло выглядывают из широких рукавов. От этого кожа стянулась в гусиные бугорки. Рядом Витька, толкаясь и всем мешая, растирал кожу. И лишь окрик: «Суворовец Шадрин!» заставил его вытянуться и приподнять голову.

Когда седьмая рота двинулась к клубу, там у памятника Виталию Бонивуру заняли свои места шестая и пятая. Напротив, в белых передниках и белых бантиках краснели и улыбались девчонки. Гражданских мальчишек почти не было видно. Они стояли в задних рядах и не выглядывали. И вообще, школьники как-то неестественно замерли в строю. В шеренгах суворовцев движения было больше.

В рядах школьников выделялись старшеклассницы с комсомольскими значками.

«Наверно, пионервожатые», — подумал Санька. И вдруг его взгляд , как стрелка компаса к магниту, повернулся к удивительно голубоглазой и светловолосой , какой-то солнечной девочке.

Она улыбнулась, и этой улыбке на лице было подчинено всё, кроме глаз. А они, казалось, кого-то искали.