Иду в неизвестность - Чесноков Игорь Николаевич. Страница 23

— Прекрасно, — прокомментировал Пинегин. — Нет, а действительно, господа, здешние красоты зачаровывают как-то особенно, и кажется: лучше уж и быть не может.

— А вот вице-губернатор на проводах говорил, что нет там, куда мы стремимся, никаких красот, — напомнил Захаров.

— Ему простительно, — сказал Визе. — Он полгода как переведён на Архангельскую губернию из западных областей и здесь новичок.

— Но ведь есть и другие, притягивающие к Арктике силы, — заметил с улыбкой Седов.

— Что вы имеете в виду? — осведомился, закидывая ногу на ногу, Пинегин. Он уже отложил свой рисунок и всецело отдался завязавшемуся интересному разговору.

— Я имею в виду, друзья, атмосферу Арктики. Не в физическом понятии этого слова, не с точки зрения учёного Визе, — с улыбкой взглянул Седов на Владимира Юльевича, слушавшего, приподняв голову. — Нет, я говорю о том суровом, требовательном духе Арктики, который неизменно вызывает у каждого настоящего мужчины мобилизацию, что ли, максимума его сил — физических, нравственных. Я говорю об атмосфере, которая нешутейно, как вы уже, наверное, убедились, испытывает здесь каждого: «А ну покажи, что ты человек стоящий, и тогда можешь гордиться собой. А не сумеешь, не поднимешь в себе эту силу — тут тебе и гибель, не обессудь!» Вот этой-то, господа, атмосферы максимума не достаёт, на мой взгляд, в обжитых наших квартирно-тёплых краях на материке. Мы там с вами нередко раскисаем, утрачиваем верность оценок собственных сил и возможностей, растрачиваем себя на малое, а порой ничтожное.

— Вас послушаешь, Георгий Яковлевич, так и выйдет, что всем пора переселяться в Арктику, — усмехнулся капитан.

— Переселяться, Николай Петрович, не следует, — возразил Седов, — однако хотя бы кратковременное общение с подобной природой, знакомство с подобными условиями жизни, уверен, не повредило бы никому. К сожалению, большинству из нас, батенька, к тому же, увы, недостаёт самоанализа, критичного к себе отношения, кри-тич-но-го!

Захаров отвернулся, поджав губы.

— Ваш ход, — буркнул он Зандеру.

В кают-компании воцарилась задумчивая тишина.

Потрескивали горящие в печке дрова. Стукнула на палубе дверь кубрика — пошёл к приборам метеонаблюдатель. Визе достал карманные часы, поглядел на циферблат, удовлетворённо захлопнул крышку. Пунктуальный Пустошный вовремя начинал наблюдения.

Снаружи донёсся звонкий, возбуждённый лай собаки. Глухо отозвались псы из будок, и поднялся собачий гвалт.

— Не медведь ли? — сказал Пинегин, вставая. — Посмотрю.

Он надел висевший у двери полушубок вахтенного начальника, захватил из устроенной у выхода пирамиды ружьё, вышел.

С палубы донеслись голоса, и через минуту художник всполошённо заглянул в кают-компанию:

— Господа! Пустошный нашёл у метеобудки штурмана. Кажется, поморожен!

Все вскочили с мест, бросились, ничего не понимая, вслед за исчезнувшим Пинегиным.

Штурман Сахаров вместе с Кушаковым и Линником ушёл четыре дня назад в охотничью экспедицию к северу, в сторону мыса Литке, где Седову во время его последнего похода встречались медведи близ образовавшейся у берега полыньи. Вскоре после ухода охотников задул штормовой ветер при тридцатиградусном морозе. Он стих лишь к нынешнему утру. Все участники охотничьей экспедиции сами вызвались сходить на промысел, да и свежее мясо давно вышло. Все трое успели приобрести некоторый опыт походной жизни во льду. Быть может, что-нибудь случилось с кем-либо?

Выскочив на палубу, где толпилось уже и несколько матросов, все увидели Сахарова с ружьём за спиной, едва переставлявшего ноги. Его, поддерживая с двух сторон, вели по трапу Пинегин и Пустошный. На льду у трапа радостно вертел хвостом и всё ещё взлаивал Штурка, любимец штурмана, пятнистый, криволапый пёс, ушедший на охоту с упряжными собаками. Лица Максимыча в тени лунного света не было видно.

Сахарова завели в кают-компанию, усадили на стул возле печки. Лицо его было чёрным, измождённым. Глаза обессиленно полуприкрыты.

— Где остальные, Николай Максимович? — потревожен но склонился над штурманом Седов.

Сахаров, едва не окоченевший, не смог даже пошевелить губами. Он с трудом приподнял голову и показал ею в сторону, откуда пришёл.

— Что-нибудь стряслось?

Штурман отрицательно новел го л опой.

— Но отчего же их нет?

Максимыч вновь указал в ту же сторону. Это можно было понять или так, что они ждут где-то там на пути, или что движутся следом.

— Чую, что-то неладное у них там, — озабоченно проговорил Седов, выпрямляясь. — Кто-нибудь, окажите ему помощь, разденьте, уложите в постель, натрите помороженные места снегом, затем спиртом, дайте немного поесть. А я побегу, пожалуй, искать остальных. Дорогу туда ночью никто больше не знает.

Седов торопливо шагнул из кают-компании.

— Николай Васильевич! — донёсся его голос уже из коридора.

Пинегин выглянул в коридор.

— Позаботьтесь, чтобы спешно запрягли десяток в нарту. В мешок еды на два дня мне и собакам, и больше ничего!

— Вы пойдёте один? — удивился Пинегин.

— Один, — отозвался Седов, скрываясь в каюте. — Так будет скорее. Да! — Он вновь выглянул в коридор: — Ещё лыжи и патроны приготовьте.

Когда Седов скрылся с упряжкой во тьме, а Максимыч пришёл в себя, он поведал о том, что приключилось. Шторм с сильной пургой застал охотников, когда был уже добыт один медведь. Двое суток, не вылезая, пришлось лежать в палатке, которая едва выдерживала напор ветра. Приходилось постоянно жечь примус, но и это тепло быстро выдувалось. Люди сильно промёрзли. Окоченели две архангельские собаки. Остальные псы зарылись в снег. К концу третьих суток керосину оставалось совсем немного. Сахаров предлагал, не мешкая и пока топливо не кончилось совсем, подниматься и двигаться к судну. Кушаков же, старший всей группы, наотрез отказывался от такого плана, считая, что в пути они могут замёрзнуть скорее, и к тому же опасаясь, что в такой снежной круговерти невозможно будет отыскать дорогу.

«Ну, как хотите, а я хоронить себя с вами здесь не собираюсь», — сказал тогда Кушакову Сахаров. Он взял с собой любимого пса и отправился пешком в обратную дорогу, ориентируясь по своему карманному компасу. Походный компас остался у Кушакова. Вскоре и ветер поутих. Менее чем за сутки Максимыч прошёл безостановочно по снегам более пятидесяти километров. Он выдохся уже на подходе к «Фоке». Упал в двух километрах от зимовки, не в силах больше двигаться. Штурка бросился к судну. Он бегал перед трапом и призывно лаял. Но было утро, лаяли и другие псы, и никто не обратил на лай Штурки внимания. Умная собака вернулась к лежавшему в снегу штурману и принялась, скуля, теребить его изо всех сил, не давая забыться. Максимыч с огромным трудом заставил себя подняться и двинулся дальше. Не дойдя десятка метров до метеобудки, он рухнул во второй раз. и уже окончательно.

Вновь Штурка принялся отчаянно лаять у трапа. Появившийся в это время Пустошный увидел неподвижно лежавшего человека близ метеобудки.

У Сахарова оказались сильно отмороженными части рук, ног, лица…

Он мученически лежал на своей узкой койке со смазанными мазью и забинтованными руками и оконечностями ног. Максимыч страдал. И не столько из-за того, что болели обмороженные места, а от того, что не сможет стоять свою вахту, которая уже началась, и что пришлось капитану просить Павлова отвахтить вне очереди.

Выходец из онежской морской крестьянской семьи, Николай Максимович, прошедший суровую промысловую школу на море, был приучен не делать для себя в море каких-либо скидок. Особенно свято он относился к несению вахты на судне. Во время своих вахт на «Фоке» он всегда настаивал на должном морском порядке, и не раз возникали у него трения то с Линником, когда неряшливые собаки обитали ещё на судне, то с Кушаковым или с боцманом Инютиным, когда на палубе и в трюме долгое время сохранялась неразбериха.

— Нешто таким должен быть честной корабль? — ворчал тогда Максимыч. — Содом, чистый содом, а не судно морское!