Иду в неизвестность - Чесноков Игорь Николаевич. Страница 40

Кушаков согласно покачивал головой.

— Так что ко времени выхода на полюс всё должно быть вполне нормально, — продолжал Седов уже больше по инерции, ибо ему не о чём было говорить с доктором, да и не было желания говорить с ним о чём-либо сейчас.

— Вы-то будете готовы, а вот остальные… — При этих словах доктор со значением поглядел на Георгия Яковлевича.

— Что, захворал кто-либо из двоих? — встревоженно вскинул глаза Седов.

— Да нет, — недобро усмехнулся Кушаков, — с этим всё в порядке, но вот душевное нездоровье одного из них меня не может уже оставлять равнодушным, а вас, Георгий Яковлевич, полагаю, тем более. — Доктор понизил голос: — Вы ведь слышали, должно быть, шум во время обеда команды?

— Слышал, — нахмурился Седов. — Правда, не вполне понял, в чём там было дело.

— Именно об этом я и хотел поговорить с вами, Георгий Яковлевич. Этот Линник, этот бунтовщик и арестант, простите, переходит всякие границы в своей гнусной наглости.

— Почему арестант?

— А как же, Георгий Яковлевич! Я, пожалуй больше чем кто-либо беспокоящийся о благополучном завершении вашего великого многотрудного дела, не могу более взирать равнодушно на то, как трескается оно и грозит вовсе распасться!..

— Да что случилось-то?

— За эти подстрекательства к бунту, за неподчинение начальнику непосредственному, то есть мне, вашему помощнику… — Кушаков едва не задохнулся от душившей его злобы. — Да его не в полюсную партию, а под суд следовало бы!.. — Доктор покрутил замутненно головой, прерывисто перевёл дыхание. — В общем, за обедом команды, находясь поблизости, я услышал, вернее даже, почувствовал какое-то недовольство среди матросов. Вхожу. «В чём дело?» — спрашиваю. А этот… хам, каторжник, кричит: «Это чем же нас кормят? Я, мол, готовлюсь на полюс идти, жизнью рисковать и потому не желаю питаться всякой бурдой!» Представляете?

Грудь доктора возмущённо вздымалась, он распалялся всё больше. И сдерживала его лишь необходимость говорить почти шёпотом. Каждое громко сказанное слово становилось на притихшем среди мёртвого безмолвия корабле достоянием всех.

— Я велел ему замолчать. Но он раскричался ещё пуще, пришлось пригрозить… — Доктор слегка смутился. — И тогда он стал оскорблять меня. «Вы, — кричит, — не доктор, а полицейский… Вы — зло экспедиции…» — Кушаков покраснел, возмущённо округлил глаза: — Боля ваша, Георгий Яковлевич, но я этого так не оставлю. По возвращении на родину… Вы знаете, я сразу намеревался прийти к вам, и только опасение, что вы не вполне здоровы, удержало меня в ту минуту.

Седов, прикрыв глаза и стараясь оставаться спокойным, выслушал Кушакова с мрачным видом. Он и сам слышал почти всё, что происходило за обедом. Разумеется, выходка Линника была возмутительной. Неприглядным, однако, было и поведение Кушакова, его выкрики: «Заткни пасть, не то разобью морду!..», «Сгною в тюрьме!..».

Из-за сцен неприязни, то и дело возникавших между Кушаковым и другими офицерами, Седов почти перестал обедать в кают-компании, благо можно было сослаться на недомогание. Он опасался не выдержать однажды, сорваться, накричать. А этого, понимал Георгий Яковлевич, нельзя допустить, ибо это равносильно взрыву, который разметал бы людей и фактически узаконил бы наличие противоборствующих лагерей. Только вот на чьей стороне оказался бы сам Седов? Это наверняка проявилось бы если не прямо, то в его тоне, отношении к столкнувшимся в очередной сваре. И это само по себе стало бы началом уничтожения того, что пока ещё являлось экспедицией.

Но вряд ли кто на «Фоке» понимал, что Седову в этой обстановке приходилось труднее всех. Ему надлежало быть и тормозом, и буфером, и организующим началом. И это в то время, когда сам он, разбитый болезнями, мучительно готовился к решающему походу.

Седов закашлялся. Успокоившись, он приоткрыл мученические глаза.

— Жаль, Павел Григорьевич, что нам раньше не пришло в голову усилить питание тем, кто пойдёт к полюсу, — тихо промолвил он.

Кушаков остолбенело замер. Такого он не ожидал.

— Да знаете ли вы, Георгий Яковлевич, что он ещё говорил? — Доктор приблизил к начальнику запылавшее негодованием толстое лицо. — Он сказал, что следовало бы ещё подумать, не потребовать ли двойной оклад жалованья на время похода к полюсу!

Такого Седов не слышал. Видимо, эти слова Линник произносил тише, ворчливо. Но известие поразило Георгия Яковлевича.

— Что ж, — жёстко сказал он, быстро овладев собой, — возможно, придётся, если потребуется, пойти и на это.

— Да как же можно! — поразился Кушаков. — Георгий Яковлевич, голубчик, можно ли терпеть эту неслыханную плебейскую наглость!

Заметив загулявшие по небритым скулам Седова желваки, доктор осёкся.

— Ох, люди, люди! — покачал он головой, глядя в палубные доски. — Вот когда познаются они — в жестоких испытаниях.

Кушаков отчуждённо, разочарованно помолчал, потом глянул на Седова с неким раздумчивым сожалением.

— Я вот, знаете, невольно наблюдаю, что в ком Высветили эти испытания, Арктика. — Он сокрушённо вздохнул. — Большинство остались столь же узкими, жалкими, завистливыми, лишёнными самолюбия, какими и были. Ничто не изменило их, и, кажется, даже ещё более усугубилось в этих условиях их ничтожество.

— Ну а вы, Павел Григорьевич, что же вы вобрали в себя, простите, в этих условиях, интересно бы узнать? — Седов исподлобья посмотрел на Кушакова.

— О, меня полярная природа научила, кажется, главному — тому, чего мне недоставало. Чувствую, например, что я стал теперь непримиримым врагом всего, что чуждо моим интересам. Непримиримым, Георгий Яковлевич, я подчёркиваю это, ибо считаю, что именно этой-то непримиримости многим из нас недостаёт.

Седов понимающе усмехнулся:

— Но согласитесь, такая непримиримость может серьёзно повредить кому-то, кто случайно окажется на пути ваших интересов и не успеет посторониться!

— Именно полярная природа с её беспощадностью преподнесла мне хороший урок жизни, — демонически заблестел глазами Кушаков, — и именно она научила подавлять в себе всякое чувство сострадания и с этим уничтожать на пути все преграды, сносить всё ненужное мне безжалостно. Ведь только на развалинах старого замка можно воздвигнуть новый, прочный, по своему вкусу. А потому всё, что гнило, что мешает, — уничтожь! Каждый сам кузнец своего счастья, и стыдно, полагаю, кузнецу ныть при этом, обвиняя в неудаче то железо, то уголь. Брось всё, отмети безжалостно, что считаешь ненужным, и создай то новое, что могло бы удовлетворить тебя!

Седов слушал Кушакова с изумлением. Он не подозревал, что доктор так циничен, и усомнился даже на минуту в том, здоров ли психически врач экспедиции, не сказалась ли на нём таким образом тяжесть второй зимовки.

— Знаете, я тоже немало познал для себя здесь. Думаю, и каждый также, — заговорил Георгий Яковлевич, всё ещё удивляясь доктору. — Но мне как-то ближе уроки живой природы в Арктике…

— Ага, медведи, например! — подхватил Кушаков.

— Нет, Павел Григорьевич, птицы. Птицы своей стайностью более напоминают мне наше человеческое общество. Медведи — одиночки… Вы ведь наблюдали, наверное, птичьи базары на Новой Земле?

Доктор кивнул.

— Тысячи, десятки и сотни тысяч птиц — целое птичье царство помещается порой на одном прибрежном скалистом склоне. И никто из них друг дружке не мешает, несмотря на то что тесно и садиться они вынуждены едва ли не на голову друг другу. Но заметьте, не дай бог появиться близ этого поселения алчному поморнику либо другой хищной птице. Ведь сотни птичек разом густой тучей бросаются отважно на разбойника и дружно прогоняют его. Вот пример общежительства в суровых условиях — все за одного!.. Однако мы, кажется, забыли о градуснике! — спохватился Седов и сунул руку под рубахи. Он поглядел на шкалу: — Тридцать семь и три. Вполне нормально для меня.

Доктор, приняв градусник, поднялся.

— Да, да, вы поправляетесь, — сказал он успокаивающе. — Это, безусловно, простудка, и в поход выступить сможете совсем скоро, полагаю.