Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826) - Слонимский Александр Леонидович. Страница 15

Сергей поселился в одной комнате вместе с братом и Якушкиным недалеко от площади Согласия. Тут же поблизости устроился и Чаадаев. Он занял две прекрасно меблированные комнаты с окнами прямо на Елисейский бульвар. Все четверо каждый день собирались вместе, ходили в кафе и театры и обсуждали политические вопросы.

Сергей наблюдал политическую жизнь Парижа и с жадным вниманием прислушивался к политическим суждениям и спорам. Все это было для него необычайно и ново. Он не узнавал прежнего своего Парижа,

Тайком, ночью, увезли из Фонтенебло (городок под Парижем) низложенного императора Наполеона. Русский уполномоченный граф Шувалов должен был сопровождать его на остров Эльбу, данный ему во владение. В газетах рассказывалось, что по пути графу Шувалову приходилось не раз спасать Наполеона от ярости толпы. В Оранже толпа роялистов и клерикалов (сторонников католической партии) окружила карету с криками: «Смерть тирану!» В Авиньоне его пришлось переодеть в русский мундир. В Оргоне толпа притащила виселицу и хотела Наполеона повесить. Читая все это, Сергеи укреплялся в своем убеждении, что Наполеон был тиран и что победа над ним приведет к повсеместному торжеству свободы.

Повсюду приходилось слышать восторженные отзывы об императоре Александре. Сергей с гордостью читал в газетах его слова, сказанные представителям французского сената: «Я друг французского народа и защитник его свободы. Правосудие и благоразумие требуют, чтобы Франция получила правление сильное и свободное, сообразное с просвещением нынешнего времени». Речь эта внушила полную уверенность парижанам, что свобода и честь Франции останутся неприкосновенными.

Приехал из Англии король Людовик XVIII, брат казненного во время революции Людовика XVI. Маршалы Наполеона выехали ему навстречу. Король принял их в Фонтенебло, в том кабинете, где Наполеон подписал свое отречение. Людовик XVIII был толстый человек, страдал одышкой и подагрой. Он встал, опираясь на двух маршалов, стоявших ближе других, и сказал, тяжело переводя дыхание: «На вас, господа маршалы, на вас намерен я опираться. Надеюсь, что Франция не имеет более нужды в ваших мечах, но если придется, то я, несмотря на подагру, пойду на войну вместе с вами». Вся эта сцена подробно описывалась в газетах, с тем чтобы растрогать парижан расположить их в пользу короля. Но это подало только повод к насмешкам.

В жаркий майский день Людовик XVIII торжественно въехал в Париж. С ним приехали принцы бурбонского дома и аристократы, некогда бежавшие от революции. Начались приемы и балы при дворе. Вернувшиеся эмигранты образовали какой-то особый слой в населении Парижа и держались в своем замкнутом кругу. Они смотрели на парижан с презрением, а парижане относились к ним с опаской. Ходили слухи о восстановлении феодальных привилегий и об отобрании имуществ конфискованных при революции у эмигрантов-дворян и давно уже перешедших в другие руки. Солдаты, служившие в наполеоновской армии, были переведены на половинное жалованье. Все это тревожило парижан. Но они надеялись на императора Александра.

— Император Александр — вот защитник наших прав! — говорили в обществе.

У Чаадаева Сергей познакомился с Бенжаменом Констаном, известным либеральным деятелем, жившим в изгнании при Наполеоне. Кроме Сергея и Чаадаева, тут были и Матвей с Якушкиным. Бенжамен Констан, человек лет под пятьдесят, с длинными редкими волосами, очень охотно, как бы выполняя этим какую-то политическую миссию, беседовал с русскими офицерами.

— Падение Наполеона, — говорил он, — это урок всем монархам. Прочная власть может покоиться только на конституции, обеспечивающей личную свободу граждан. Личная свобода — это требование нашего века. Наполеон сохранил равенство, но он обезглавил свободу. А что такое равенство без свободы? Это равенство всеобщего рабства. В этом смысле он ученик Робеспьера и якобинцев, несмотря на различие целей. Идеальным правлением является конституционная наследственная монархия, которая одна может оградить личную независимость от насилий многоголового большинства.

— Однако привилегии рождения и богатства тоже нарушают свободу, — краснея, заметил Сергей. Ему было неловко возражать столь знаменитому человеку.

Бенжамен Констан улыбнулся.

— Свобода и равенство не одно и то же, — поправил он. — Привилегии, правда, нарушают равенство, но они никому не мешают спокойно пользоваться личной независимостью, охраняемой конституционным законом. Привилегии ограничивают только право на участие в управлении.

Уходя, он крепко пожал всем руку.

— Радуйтесь, мои друзья, — сказал он, — вы начинаете жить в прекрасное время, не то что мы, старики. Над всеми странами занимается заря свободы. Она засияет скоро и над вашим отечеством. Ваш просвещенный монарх сам приобщит вас к благам свободы и этим избавит от ужасов революции, через которые нам пришлось перейти. Я имел счастье, — добавил он, слегка приосанясь, — говорить с вашим императором. Это самый последовательный либерал, какого я только знаю.

Сергей с братом отыскали своего бывшего наставника monsieur Гикса. Старый якобинец расплакался, увидев их.

— О мои друзья, — сказал он, — мне приходится благословлять судьбу, которая вас ко мне привела, хотя я и обязан этим несчастью моего отечества…

Он провел их в маленькую келью с окнами в сад, которую они покинули назад тому пять лет. Она сейчас пустовала.

— Не правда ли, вы узнаёте вашу комнату? — спросил он, указывая на стены и на две прибранные постели, стоявшие рядом. — Ничто здесь не изменилось, между тем как все изменилось в мире. О мой император, мой добрый император!

Старик снова заплакал. Сергей и Матвей стояли в смущении и не знали, что предпринять. Monsieur Гике повел их в кабинет, куда подали кофе. Угощая их, он продолжал горячо говорить о том, что его волновало. Он доказывал несправедливость обвинений против Наполеона.

— Все, что называют насилием и жестокостью, — говорил он, — все это делалось для Франции и для свободы.

Сергей, чтобы перевести разговор на что-нибудь другое, спросил, сколько у него сейчас воспитанников.

Monsieur Гике опустил голову.

— Я закрыл пансион и распустил воспитанников, — ответил он. — Я стар уже, да и мои правила сейчас не ко времени.

И он снова вернулся к занимавшим его вопросам.

— Какую ужасную ошибку совершил император, начав войну с вами! — сказал он со вздохом. — Эта ошибка его и погубила. Император Александр единственный из монархов, который был достоин его дружбы. Это истинный якобинец в душе! — прибавил он с хитрой улыбкой.

Братья просидели весь вечер у monsieur Гикса. Открывая им тяжелые двери, он таинственно шепнул на прощание:

— О, император еще вернется! Свобода в человеческом сердце никогда не умирает.

В июле 1814 года гвардия возвращалась морем из Франции. Высадка должна была произойти в Петергофе. Матвеи был на фрегате «Три святителя». Когда, после шестинедельного плавания, показались вдали очертания Кронштадта, все офицеры и солдаты высыпали на палубу. «Ура» перекатывалось с одного фрегата на другой: с «Трех святителей» на «Юпитер» и с «Чесмы» на «Память Евстафия».

Матвей, с кульмским железным крестом на груди, стоял рядом с Якушкиным и с волнением всматривался в желтую полоску берега.

— От Бородина до Парижа! — сказал он, пожимая руку Якушкину.

И из Парижа в Петергоф! — с тихой усмешкой ответил Якушкин.

Сразу после высадки Матвей и Якушкин поехали в Петербург. Матвей спешил в дом на набережной. В гостиной он наткнулся на Ипполита, который вспыхнул от восторга и крепко стиснул его шею руками. Выбежал Иван Матвеевич и разрыдался. Сестры засыпали Матвея поцелуями. А мачеха нерешительно ожидала в стороне. Когда Матвей подошел к ней, она сделала движение ему навстречу, как бы желая обнять его, но он с холодной вежливостью поцеловал ей руку. Она поняла: покраснела и опустила глаза. У Ивана Матвеевича лицо скривилось в капризную гримасу. Но он тотчас просветлел, когда Матвей передал ему письмо от Сережи, который еще оставался в Париже с отрядом князя Воронцова.