Неутомимый Морошкин - Михайловская Кира Николаевна. Страница 5

— У вас в детском саду всё такое маленькое, — сказал папа и поднял одной рукой стульчик, на котором сидел Морошкин.

Он поднял стульчик вместе с Морошкиным, но Морошкин даже не покачнулся. Он спокойно сидел под самым потолком. Прямо перед его носом торчали рожки люстры. В одном из рожков спала муха. «Скоро она проснётся», — подумал Морошкин. Больше он ни о чём не успел подумать. Папа опустил стульчик на пол.

— Какой вы сильный! — сказала воспитательница и покачала головой. Она не верила, что люди могут быть такими сильными, и рассматривала папу с интересом.

— Я каждый день делаю зарядку, — сказал папа. — И мой сын будет тоже каждый день делать зарядку.

«Я буду сильным, — подумал Морошкин, — и буду жить пять тысяч лет. Как баобаб».

Дома, не раздеваясь, Морошкин сел в углу комнаты на стул. Он так устал, что не слышал, что говорила ему мама. Он не мог разговаривать. Он мог только смотреть вперёд. Хорошо, что впереди ничего не было, а была только стена. Никакие мысли не могли прийти Морошкину в голову. Морошкин спал.

Глава седьмая, в которой разгуливает Миля

Больше всего на свете Морошкин хотел найти друга. Кого же? Настя занята, она в куклы играет. Яшка всё время торопится и всё время говорит о какой-то табуретке. Остаётся один Боря. Боря ниже этажом живёт, и каждый вечер из его квартиры доносятся неуверенные звуки пианино. Это Боря играет. А Борина мама стоит, наверное, рядом и постукивает по крышке:

— Ми-ля! Ми-ля! Сколько тебе раз говорить!

Морошкин книжку читает.

— Ми-ля!

Морошкин солдатиков на столе расставляет.

— Ми-ля!

Морошкин молоко пьёт, а Миля всё ходит по клавишам, стучит деревянными ногами. Неуверенно ходит, спотыкается. И как споткнётся, Борина мама его одёргивает:

— Ну что же ты, ми-ля!

Наконец Морошкин не выдерживает. Хочется ему на Милю хоть одним глазком взглянуть.

— Папа, — говорит он, — можно я к Боре в гости схожу?

— Конечно, — быстро соглашается папа. — Сходи к Боре.

Боря сидит за пианино. Перед ним тетрадка, а в ней — запятые, какие вверх головой, какие вниз головой. Боря шею вытянул, в тетрадку уставился, пальцем осторожно по клавишам стучит. Шёл-шёл Миля, споткнулся и упал. Хочет подняться и не может.

Тут Борина мама входит и говорит:

— Не можешь ты это место выучить никак! Какое-то заколдованное место! Ми-ля, я тебе сто раз говорила.

Миля живёт под крышкой в лакированном ящике. Наверное, он довольно бодро шагает по клавишам, пока не доходит до заколдованного места. Тут ему и крышка. Падает он на этом месте постоянно и дальше уже не шагает. А если и шагает, то не сразу.

Когда Боря заканчивает свои музыкальные занятия, он говорит Морошкину:

— Хочешь на табуретке покрутиться?

— Нет, — говорит Морошкин.

В табуретке ничего интересного он не видит. От табуретки никакие мысли ему в голову не идут. Зато от Мили идут.

— А покажи, что там, в ящике, — просит Морошкин. Он надеется увидеть Милю.

Боря поднимает крышку, Морошкин влезает на табуретку и заглядывает в ящик. У него даже голова закружилась от того, что он там увидел. Целый город из струн и молоточков. Где уж найти Милю в таком городе!

— Нажми-ка на клавишу, — просит Морошкин.

— Что за дети пошли! — говорит Борина мама. — Один всё на табуретке крутился, другой в пианино полез. Как тебе не стыдно, мальчик! А ты, Боря, что смотришь? Тебе лишь бы не заниматься. Нет, мальчик, если ты приходишь, чтобы всюду заглядывать, то лучше сиди у себя дома.

Морошкин уходит, а Боря смотрит ему вслед вспотевшими от печали очками. Морошкин спускается по лестнице и слышит: ми-ля, ми-ля!

Глава восьмая, и единственная, где появляются ликизмены

Папа держал в руках круглую машинку с длинным носом. Машинка упиралась носом в стенку, нос начинал быстро-быстро крутиться, в стене появлялась дырка. В дырку папа забивал гвоздь. Он хотел повесить в передней зеркало.

— Ещё пять минут твоих упражнений — и мы провалимся вниз, — весело сказала мама.

— Не надо, — сказал Морошкин. Он представил, как они с папой проваливаются вниз и падают к Боре на пианино.

— Надо, — сказал папа. — Мама красивая и должна смотреться в зеркало.

Мама на кухне засмеялась и сказала папе:

— Не подлизывайся, мотоцикл я тебе всё равно не куплю.

— Папа, — шёпотом позвал Морошкин. — Сделай мне табуретку.

— Какую табуретку? — спросил папа.

— Крутящуюся. Чтобы она крутилась, понимаешь?

— Зачем? — удивился папа. — Когда ты вырастешь, ты будешь крутиться без табуретки. Вот у меня: стройка, дружина и народный театр.

— Это не мне надо крутиться, — сказал Морошкин. — У меня есть друг, у него есть пианино, у пианино нет табуретки, то есть у меня нет пианино, а у пианино нет друга, вернее, у меня нет друга…

Тут Морошкин запутался вконец и замолчал. Папа перестал ломать стену и уставился на Морошкина.

— Ну-ну, давай дальше…

— Ты собираешься на репетицию или нет? — спросила мама. — Что вы там шепчетесь?

— Мне для друга нужна крутящаяся табуретка, — тихо сказал Морошкин папе. «Может быть, Яшка всё-таки будет другом?» — подумалось ему.

— Так бы сразу и сказал, — тихо ответил папа, а маме он громко крикнул: — Иду, иду!

— Нас за опоздания исключат совсем. И прощай все роли!

— Исключат, и очень хорошо, — подмигнул папа Морошкину, а маме он прорычал: — «О, как ужасен этот лик измены!»… Ты не боишься один оставаться? — спросил папа у Морошкина. — А то пойдём с нами?

— Нет, — отказался Морошкин.

Мама с папой оделись и ушли. Морошкин остался один. У мамы с папой есть театр. У Бори — Миля. А что есть у него, Морошкина?

Лёгкий шорох прошёл по комнате. Морошкин огляделся: никого. Он прислушался: скрипнула дощечка паркета в коридоре, потом другая. Забулькала вода в водопроводном кране на кухне. Кто-то ходил и полоскал горло. «Ликизмены», — догадался Морошкин. Они скрываются в складках портьер, прячутся за шкафом; неслышные и невидные, перелетают из угла в угол, шевелят воздух, царапают обои тоненькими коготками и сдавленно смеются. Булькают, полощут горло. Они прячутся во всех рожках люстры, под кроватью, за зеркалом в передней.

Морошкин замер. Он боялся шевельнуться. Он боялся обнаружить своё присутствие в этой комнате, полной ликизменов. И вдруг он услышал тихое «тю-лас, тю-лас!».

Синица сидела на подоконнике и звала: «Тю-лас, тю-лас!»

Морошкин рванулся к окну, синица улетела. Он открыл окно. Сверкающие облака бежали по небу. Махровые края этих облаков золотились, розовели, синели. Потом они стали совсем синими, отяжелели, спустились ниже и превратились в тучу. Край тучи сверкнул и раздались тяжёлые раскаты грома.

Гроза прошла быстро. Облитое дождём, всё вокруг блестело и сверкало. Воздух был крепкий, как нашатырный спирт. И в этом сверкающем мире, среди зеркальных луж стоял чёрный лохматый пёс и смотрел на Морошкина.

Морошкин отошёл от окна, постоял немного и потом выглянул снова. Пёс не двигался с места. Он смотрел на Морошкина и улыбался.

Тогда Морошкин подошёл к двери, раскрыл её пошире, чтобы она не закрылась, и кубарем скатился вниз по лестнице. Когда он толкнул дверь парадного, сердце у него остановилось. Он боялся, что не найдёт пса на месте. Но собака сидела послушно и так же улыбалась Морошкину.

— Тю-лас, — сказал Морошкин.

Пёс подбежал и лизнул Морошкина в нос.

— Пойдём!

Морошкин бежал по лестнице вверх, забыв, что в доме есть лифт. И пёс бежал следом.