Проводник в бездну - Большак Василий Григорьевич. Страница 21

— Так…

Слушала она наигранно-весёлый разговор Петра, а самой неловко было перед комиссаром Ашотом за те, непроизвольно вырвавшиеся слова: «А разве ты не домой шёл?» Как она могла такое подумать о Петре?

Тем временем бородатый Пётр ласково, как всегда бывало, обнял её за плечи тёплыми руками.

— Что задумалась, Катя?

— Так… Ничего. Всё будет хорошо, Пётр. Я верю.

— Вот и прекрасно. Будешь верить — порядок будет. Главное в жизни — Еерить, Катя. Мы с Ашотом много километров отшагали по земле нашей и всякое видели: и тех, кто верит, и тех, кто не верит… Встречалось, и врагов видели… своих врагов. Как это страшно — «свои враги»…

— И в Таранивке есть такие.

— К сожалению, везде очи есть… Ну, Катя, прости. Нам с Ашотом пора!

Ушли Пётр с Ашотом в ночную темень. И вновь жутко стало в хате. И такое было впечатление, будто бы и не приходил Пётр с тем красивым горбоносым Ашотом, будто бы ей всё привиделось. Но письма от сыновей, принесённые Петром, возвращали её к реальной действительности — был Пётр, вон там, за столом, с Ашотом уплетали борщ, курили махорку.

Частенько Екатерина Павловна посиживала у окна и вспоминала, вспоминала, вспоминала…

Теми до жути белыми днями, когда гудели вьюги за окном, а ещё больше ночами, она вспоминала свою жизнь. Школу рабочей молодёжи. Курсы учителей в Прилуках. Потом первые шаги учительские, приезд степняка Петра в село, свадьба, дети, безоблачное счастье с Петром, проводы сыновей, разлука с мужем. Жила встречами и проводами.

И сейчас Пётр подарил ей уже несколько встреч. И хотя встречи были только ночью и бередили душу («А что, если выследит кто?»), но жила ими. Пётр, глядишь, то газету советскую принесёт, то просто добрую весточку, как он говорит, с Большой земли. Один раз с Михаилом Швыдаком приходил, второй — с Антоном Степановичем. Говорил Пётр — уже связались они с Большой землёй по радио, пробиваться будут с Ашотом через линию фронта. А пока что «щиплем немцев». Слухи ходят об этом по сёлам. Лютуют гитлеровцы после таких щипков… Вчера, говорили люди, большой склад боеприпасов подорвали партизаны в Яблонивке.

Екатерина Павловна даже вздрогнула, услышав крик совы. Она никогда не была суеверной, но в по-следнес время, если завоет собака или скотина ночью заревёт, мурашки по телу побегут. А теперь эта со-за… И вчера прилетала, и позавчера… Выходила Екатерина Павловна, прогоняла, но сова снова возвращаюсь, кричала с сосны возле плетня.

Кто-то зашуршал в сенях. Испуганно и радостно она метнулась к дверям, хотя и знала: днём Пётр прийти не мог.

— Можно, Екатерина Павловна? — услышала она мальчишечьи голоса.

— А, это вы, щорсовцы? Садитесь, рассказывайте, как вы там… воюете?

Вместо ответа мальчишки шмыгнули носами и подтянули брючонки. И в карманах жалобно дзенькнуло.

— Что там у вас?

— Да-а…

— Смотрите, а то заметит кто недобрый…

— Да-а-а…

— Вот вам и «да». На глаза дуросветам не попадайтесь с этими штучками. — Глазами указала на их оттопыренные карманы. — Ну, рассказывайте, зачем пришли? Я знаю, вы без дела не приходите. Так или нет?

— Так.

И снова дзень-дзень.

Гриша ловко вынул из потайного кармана листовку, расправил, подал Екатерине Павловне.

— Вот…

— Где это вы?

— В лесу нашли… С самолёта сбросили…

Екатерина Павловна быстренько надела очки и, сдерживая волнение, пробежала глазами листовку. С тревогой оглянулась на окна.

— Вы никому не показывали?

— Н-нет… Хотели пионервожатой, но её немцы арестовали.

— Олю?! — ужаснулась Екатерина Павловна.

— Ага. Босую повели… По снегу.

Несколько долгих минут Екатерина Павловна смотрела в окно, за которым на холодную землю опускались большие снежинки, потом снова поднесла к глазам найденную мальчишками листовку. И начала читать — сначала тихо, а потом всё громче — о том, что стоит Украина в огне, стоит страдающая и измученная, но непокорённая, не поставленная врагом на колени…

Гриша слушает, и кажутся ему те слова живыми. Как люди, как птицы… Слушает и смотрит на высокие ворота, занесённые снегом. Вдруг ворота распахнулись, и Гриша, бледнея, громко зашептал:

— Екатерина Павловна, поглядите!..

Екатерина Павловна глухо вскрикнула: в окружении гитлеровцев во двор неуверенной походкой вошёл Пётр Сидорович.

Только успела она спрятать листовку за пазуху, как фашисты затарабанили прикладами в сенные двери. Потом на пороге вырос Мыколай с перебинтованной головой.

— Выходи! Полюбуйся на своего бандита!

Это говорил бывший её ученик, которого она учила любить добро и ненавидеть зло, которого учила уважать старших.

— Как ты смеешь…

— А ну молчать! Кончилось ваше царствование! Выходи! Ну, кому сказано?

Будто не своими ногами вышла Екатерина Павловна во двор и едва не упала, встретившись с каким-то чужим и вместе с тем родным, умоляющим взглядом Петра. Он прислонился к воротам, не в силах держаться на ногах.

— Узнаёшь? — кивнул на Петра Сидоровича один из гитлеровцев, наверное старший. В зубах держал сигарету, в руках — огромный парабеллум. Он подбрасывал его, ловил в воздухе — забавлялся. Шинель на гитлеровце не такая, как у всех, не зелёная, а чёрная. И на рукаве человеческий череп изображён.

«Эсэсовец, — даже похолодела Екатерина Павловна, — теперь всё. Из лап таких не вырваться Петру…»

Подалась вперёд — шагнуть хотела к своему Петру, но её остановил хриплый голос:

— Я впервые вижу эту женщину.

Мгновение стояла окаменело. Зачем Пётр сказал это? А может, так надо?.. Что же ей делать?.. Что?..

— Правду говориль этот… тшиловек? — глянул на учительницу тот, в чёрной шинели, с черепом на рукаве.

Ещё раз встретилась с глазами Петра, в которых прочитала приказ не узнавать его. И она ответила тихим голосом, который сама едва услышала:

— Правда…

Здоровенный Мыколай повёл широкими плечами, словно ремень от винтовки давил плечо.

— Брешет старая карга, — и сплюнул. — Я их знаю как облупленных. В колхоз агитировали, в нарсуде заседали. Брата моего — в тюрьму…

Гитлеровец с черепом на рукаве кивнул молодому Налыгачу, и тот грубо толкнул свою бывшую учительницу к калитке. У ворот стоял со связанными назад руками её Пётр. Без шапки, с разбитым виском и кровоподтёком у левого глаза, с опухшими губами, на которых запеклась кровь.

Мыколай прикладом винтовки ткнул Петра Сидоровича в бок:

— Шагом марш, праведник!

Когда того выпели за ворота, Мыколай кинул злобно Екатерине Павловне:

— Вот такая теперь ваша правда?

Учительница медленно обернулась, маленькая, бледная, седая, и так посмотрела на Мыколая, что тот даже смутился.

— Наша правда светлее солнца. Кинь её в грязь, притопчи ногами, а она всё равно будет сиять! Запомни!

Налыгач ещё раз плюнул:

— Ну, ты, рассусоливаешь… Ваша правда пошла в лес по дрова да заблудилась.

— Ничего, придёт время, выйдет из леса…

— Из леса не выходят, из леса мы выводим. Вот твоего праведника, комиссара, схватили. По одному всех переловим! И перевешаем!

— Всех не перевешаешь, Николай. А ты не подумал, что для тебя уже тоже где-то верёвку готовят?

Молодой Налыгач задохнулся от бешеной злобы:

— Ну, хватит агитировать!..

Когда со двора вывели учителей, Гриша и Митька прикрыли двери хаты и побежали следом. Мыколай оглянулся, погрозил кулаком.

— А вы, заморыши, чего тут шастаете? Без вас обойдёмся! А ну кыш!

Мальчишки немного отстали, но обратно не повернули.

Посреди Таранивки неровным овалом лежит болото. Весной и летом квакают в нём лягушки, растёт острая высокая осока, вода всегда ржавая, застойная.

Вот сюда и согнали фашисты стариков, перепуганных женщин с детьми…

Толпа переминалась с ноги на ногу и молчала, соседи искали соседей, чтобы быть вместе в такие минуты: мол, на миру и смерть красна. Перед толпой с гонором похаживал эсэсовский офицер. Он нетерпеливо поглядывал на часы, развлекался сигареткой, пуская изо рта колечки дыма. Видно, для него такие сходки обычны, будничны, не одну провёл и, может, не в одной стране Европы. На людей он и не смотрел. Будто Еовсе не люди перед ним, а так, скот.