Тимкины крылья - Курбатов Константин Иванович. Страница 11

Он обращался к дяде Жоре.

Дядя Жора взял бутылку и обследовал подмокшую этикетку.

— Вроде вчерашнее пиво, — сказал дядя Жора.

— Вчерашнее, а в нос не шибает, — заметил старикан. — И на полке я тебя пересидел. Хоша ты и молодой, а я тебя пересидел.

У меня пониже спины горело так, словно туда горчичник приклеили.

— Где — так ты несмелый, — сказал дядя Жора, когда мы добрались до своего места и я прикрыл «горчичник» полотенцем, — а где — так ишь разошелся. Под своего друга Эдьку работаешь?

— Чего под Эдьку? — буркнул я. — При чем тут Эдька?

— А он у вас смелый шибко, — сказал дядя Жора. — Кому хочешь нахамить может. Ты что, на самом деле думаешь, что хамство с храбростью рядышком лежат?

Одевались мы молча. Я сурово сопел носом. На улице дядя Жора стал в очередь у пивного ларька и взял себе большую кружку пива. Мне он взял хлебного кваса.

Распаренные дяди сдували с пивных кружек пену и грызли вяленую тараньку.

Я выпил квасу, и у меня сразу поднялось настроение. Я даже удивился, что от кваса может так подниматься настроение.

— Еще по одной? — спросил дядя Жора.

Мы рванули еще по одной, и я начисто позабыл про нахала в шерстяной жилетке и про обидный горчичник.

По болоту от Калининского поселка до спуска к дебаркадеру лежали деревянные мостки. Под мостками хлюпала вода. Между рыжими кочками и кустиками брусники торчали почерневшие, покрытые синевато-серебрякым мхом пеньки. Чем корявее был пенек, тем больше он интересовал дядю Жору. Вернее, не сам пенек, а его корни.

Мы прыгали с кочки на кочку и высматривали самые замысловатые корни.

— А этот? — кричал я. — Смотрите, как верблюд все равно! Вот горб и вот.

— Берем, — соглашался Дядя Жора.

И я клал склизкий корень на грязное белье в мамину хозяйственную сумку.

Я нашел еще бабу-ягу, пожарного в каске и кота с задранным хвостом.

— Какой же это кот? — сказал дядя Жора, рассматривая корень. — Это натуральная рыба-пила.

И я сразу увидел рыбу-пилу — и хвост, и плавники, и зубы на носу.

— Хотя нет, — проговорил дядя Жора. — Постой. Это же принц Гамлет!

— Принц Гамлет? — удивился я.

— Ну да. Видишь, одну руку он держит у подбородка, а в другой руке у него человеческий череп. Принц смотрит на череп и думает: «Быть или не быть?»

— А это у него что?

— Это? Сюртук у него такой.

— А это?

— Это мы отрежем.

— И это отрежем?

— Зачем? Это он так ногу отставил.

Я, хоть тресни, не видел никакого Гамлета с черепом и отставленной ногой. Кота с задранным хвостом видел, рыбу-пилу видел, а Гамлета не видел.

— Ничего, увидишь, — пообещал дядя Жора, когда мы подходили к лестнице, которая вела под обрыв.

Лестница шла зигзагами от площадки к площадке. А внизу, на средине реки, торжественно плыл наш огромный плоский остров. На зеленом поле аэродрома серебрились ровные ряды самолетов. Отблескивали окна в домах. Противоположный берег реки таял где-то за десяток километров в сизой туманной дымке.

Гуднул внизу «Кирилка», подваливая к дебаркадеру. За кормой «Кирилки» забурлила вода. Мимо нас заторопились пассажиры, запрыгали по ступенькам.

Дядя Жора остановился на площадке у перил и задумчиво уставился в вызолоченную солнцем даль.

— Как ты думаешь, Тимк, — спросил он, — принц Гамлет был смелым человеком или нет?

— Откуда ж я знаю? — буркнул я. — Мы его еще не проходили.

— Смелым, — сказал дядя Жора. — Он все время боролся с самим собой. Он искал и мучился. А настоящее мужество, Тимка, начинается, наверно, прежде всего в борьбе с самим собой. Трусу ведь все ясно. Все вопросы за него решены, никаких «быть или не быть» для него не существует. Очень удобно и спокойно жить на свете без «быть или не быть».

Из маминой хозяйственной сумки выглядывал принц Гамлет с отставленной ногой. Сумка когда-то была лакированная, а теперь вся перетрескалась. Внизу, приткнувшись к дебаркадеру, отдыхал «Кирилка».

— Я еще и на свет появиться не успел, — сказал дядя Жора, — а за меня уже решили, кем я стану. Отец хотел, чтобы я летчиком стал. И в память об отце я пошел в летное училище. Ну, и какой я летчик? Летчиком родиться нужно! Так же, как артистом, скажем, или, поэтом. А я какой летчик? Дал я авиации хоть чуточку своего? Ведь этак и обезьяну научить летать можно. Но у меня, видишь ли, не хватает духу пойти и честно признаться, что я не летчик. В штаб еще, чего доброго, переведут или в аэродромное обслуживание. А там почет не тот, не та экзотика. Вот и выходит, что я разновидность самого обыкновенного труса. Трушу и поэтому летаю.

Он постучал ребром ладони по перилам. Он, наверно, пива перепил или перепарился. Долго сидел с этим тощим стариканом на полке и перепарился. Это же каждому дураку ясно, что в летчики только самых смелых берут.

— Так откуда ж кто знает, какой я — смелый или нет? — усмехнулся дядя Жора. — Этого даже я сам по-настоящему не знаю. А с парашютом, например, меня что-то не очень тянет прыгать. Если есть возможность, все вот так больше стараюсь.

Он показал, как это «вот так». Согнутые и вытянутые пальцы изгибались вместе с кистью руки, обтекая воображаемые преграды.

Дядя Жора всегда становился после бани разговорчивым. И откровенным. Но таким я его еще не видел. Мне даже как-то неловко стало.

— Дядь Жор, — потянул я его за рукав.

Он положил мне на плечо руку, и мы потопали вниз. Лестница была высокая, сто пятьдесят ступенек. А «Кирилка» уже ушел.

Через реку мы переправились на лодке. Дожидаться очередного парохода нужно было не меньше часа. Перевозчик, мальчишка чуть постарше меня, заломил с нас по двадцать копеек с носа. Дядя Жора сунул ему полтинник и отмахнулся от сдачи.

— Ты работай, работай давай, — сказал дядя Жора, и мальчишка навалился на весла.

Глава восьмая. Дерматиновая папка

Теперь солнце било нам в лицо. Приливы подточили пологий берег острова. Вдоль всего острова тянулся невысокий, где по колено, а где ростом со взрослого человека, обрыв. В приливы волна накатывалась на песок, плескалась у песчаной стенки, обламывала по краям остров-блин и уносила с собой в океан.

Мы сидели с дядей Жорой над обрывчиком, и река зализывала наши следы, прострочившие берег от того места, где причалила лодка. За спиной у нас стоял высокий густой ивняк.

— «Аэлиту» читал? — спросил дядя Жора, прикуривая от спички, спрятанной в ладони.

— Читал, — кивнул я.

— Помнишь, там марсиане летают на серебристых крыльях, пристегнутых за спиной. Мой отец тоже хотел подняться в воздух на таких крыльях. Чтобы махать руками и лететь. Леонардо да Винчи еще пятьсот лет назад составлял схемы и чертежи такого махолета. Только полететь на таких крыльях до сих пор никому не удалось.

— Но ведь на самолетах-то летают, — сказал я.

— Люди летают на самолетах потому, что еще только учатся летать, — сказал дядя Жора.

У наших лиц толклась в воздухе мошкара и зудели комары. Я отмахивался от них и слушал. Я думал, люди давно уже научились летать. Оказалось, они еще только учатся. И еще оказалось, что в Москве есть Всесоюзный комитет машущего полета. Пятнадцать тысяч человек ломают себе голову над проектами махолета или, как его называют по-научному, орнитоптера. Уже созданы сотни разных конструкций. Но все они почти не держат человека в воздухе.

— Почему же самолет придумали, а махолет нет? — загорелся я.

— Наверно, создали то, что оказалось проще, — сказал дядя Жора. — Неподвижные крылья и тяговый двигатель — это проще.

— А как у птицы, выходит, сложнее?

— Выходит, да.

На пологом песчаном берегу прыгали шустрые воробьи, взъерошив перья, плескались в ямке, оставшейся от дяди Жориного каблука. Взлетали воробьи без разгона, словно подкинутые пружиной. И садились, будто падали.