Тимкины крылья - Курбатов Константин Иванович. Страница 2

Мы навели в комнате еще тот порядочек. Половики сбились. Со стола сползла скатерть. Кругом валялись стулья. А из-под шкафа в клочьях пыли выплыли раздавленный спичечный коробок, шахматный конь, который затерялся еще зимой, и невесть откуда взявшаяся кирпичного цвета клизма.

— У, вещь! — сказал я и пыхнул из клизмы в кучу пыли.

— Совсем обалдел! — удивилась Феня, отмахиваясь от оседающих серых хлопьев.

Клизма мне могла пригодиться. На всякий случай я засунул ее в карман.

Из кухни заглянула мама.

— Что же это такое? — вздохнула она. — Ты, Феня, совсем как маленькая! Ну посмотрите, что у вас делается в комнате.

Меня мама попросила:

— Слазай, пожалуйста, в погреб, сынок. Мне картошки нужно.

Ход к нам в погреб — прямо из комнаты, рядом с сундуком. Я взял фонарик и ведро, потянул за кольцо, ввернутое в тяжелую квадратную крышку, и полез за картошкой.

Наполнив ведро, я поднял его к люку и крикнул Фене:

— Держи давай, монахиня!

Феня вытащила картошку и сказала:

— А ты остудись немного, балаболка.

Я не успел опомниться, как крышка захлопнулась.

— Фе! — заорал я. — Эй!

В подвале пахло землей, плесенью и квашеной капустой. Я дубасил кулаком в люк и вопил. На меня сыпалась труха.

— Фе! — вопил я. — Ты чего вообще?!

Я нажал на крышку спиной. Крышка не поддавалась. Я догадался, что моя милая сестричка придавила ее сундуком. Мне стало обидно. Я ей таскаю письма от Руслана, а она придавливает меня сундуками! Тут кому хочешь станет обидно.

В погреб не доносилось ни звука. Тишина стояла, как в могиле. Даже самолетов не было слышно.

— Вот скажу взаправду отцу про карточку, он тебе тогда покажет «не вспоминай, когда посмотришь»! — буркнул я, усаживаясь на перевернутую кадушку.

Мне было не знаю как обидно. Я ведь не отцову сторону держу. Записочки Фене таскаю. Не за патроны же я их, действительно, таскаю. Я ни разу еще и не выстрелил из Руслановой мелкокалиберки. Хотя он сам наобещал мне за каждое письмо, доставленное от него к Фене, один выстрел из винтовки. А за каждое письмо от Фени к нему — два выстрела. За ним уже сорок семь выстрелов накопилось. Но я же ничего. Я могу таскать их записки и без всякого. Просто потому, что Руслан настоящий парень. Такого Феня никогда больше не встретит. Таскаю, таскаю, смотришь — и родственником с ним стану. Я же не отец, я — за. И мелкокалиберка у Руслана своя собственная. Когда-нибудь да постреляем.

В погребе было прохладно. Даже очень. Свет электрического фонарика скользнул по замшелым бревнам, по кирпичному фундаменту, по куче хлама в углу. Из кучи торчал венский стул с одной ножкой и матово отблескивал старый алюминиевый рукомойник. В скелете от абажура лежал прогорелый на пятке валенок и меховой шлемофон без одного уха.

И вдруг я обмер. Из картонной коробки от пылесоса, высоко подняв голову, на меня смотрела… змея.

Мне сразу сделалось жарко. Настоящую живую змею я увидел впервые. Я раньше думал, что на севере они вообще не водятся. На спине у меня задергался мускул и по телу побежали мурашки. Я застыл и уставился в змеиную морду.

Мускул на спине дергался так, что у меня плясал в руке фонарик. Змеиная тень на стене и потолке угрожающе покачивалась. Змея готовилась к прыжку.

Она готовилась так долго, что у меня занемела шея. И пересохло во рту. Наверно, змея дожидалась, когда сядет в фонаре батарейка. Чтобы расправиться со мной в темноте.

— У, гадина ползучая! — прошелестел я сухими губами. — Глиста кособокая!

А может, я и не сказал ничего этого. Только подумал. Я чувствовал, что вот-вот зареву. Я больше не мог. А лампочка в фонаре потихоньку тускнела. Со всех сторон на меня наползала густая тьма. И в ней тоже шевелились змеи.

Фонарик у меня прямо краковяк отплясывал. Я держал его в левой руке. Правой я пошарил по земле. Под руку попался кусок кирпича.

Я почти не прицеливался. Но кирпич угодил точно в коробку от пылесоса. Змея крутнулась в воздухе. Я съежился и зажмурил глаза.

Что-то твердо звякнуло о рукомойник. Я не сразу сообразил, что. Это была змея.

Ползучая гадина оказалась обыкновенным высохшим корнем. Из этих корней наш сосед, старший лейтенант Жора Переверзев, мастерит забавных зверюшек и человечков.

Как же я забыл про эти корни? Их тут в подвале целые залежи. Сколько я сам их дяде Жоре насобирал! И сам же забыл. От страха.

Я еле отдышался. Кажется, я и не дышал все это время. А ладонь, которая сжимала фонарик, стала совсем мокрой.

— Ладно, погоди, Фенечка, — облегченно прошептал я, погрозив кулаком черным неоструганным доскам над головой, — я тебе тоже что-нибудь устрою! За мной должок не заржавеет. Ты меня знаешь.

Глава вторая. Как не заржавел должок

В подпол дядя Жора спускался редко. Хотя у него и свой люк из комнаты. Что холостяку делать в погребе? Не капусту же с картошкой держать. Его отлично и в офицерской столовой кормят. Даже шоколад дают.

А я тоже никогда не лазал к нему через погреб. Я к нему и так в любое время захожу. Через дверь. Он ее никогда не запирает. Поэтому я и не сразу вспомнил про второй люк.

По вечерам дядя Жора все время что-нибудь выпиливает, строгает, клеит. В его комнате живут смешные зверюшки и человечки, сделанные из засохших корней. А макеты кораблей дядя Жора мастерит не хуже, чем в музее. В фойе Дома офицеров стоит под стеклянным чехлом остроносый эсминец с малюсенькими леерными стойками и кнехтами. Прямо удивительно, как своими огромными ручищами дядя Жора умудряется делать такие штучки.

Дядя Жора всегда рад, когда я к нему захожу. И даже если его дома нет, я тоже захожу.

Я залез на ящик и нажал на задубевшую крышку люка в комнату к нашему соседу. Крышка подалась с трудом. В щель брызнул свет, и перед самым моим носом оказался заляпанный грязью большущий сапог. Под койкой виднелись меховые унты, несколько пар запыленных ботинок и потертый фибровый чемодан.

Забравшись в комнату, я осторожно закрыл люк. В голове у меня зрел план мести своей родной сестричке. На минуту я задержался у письменного стола, превращенного в верстак. Провел пальцем по миниатюрному токарному станочку, проверил острие стамески.

Со стены, из деревянной рамки с треснутым в уголке стеклом, строго смотрел на меня похожий на дядю Жору человек с чапаевскими усами. В петлицах у человека было по три кубика. Красивые темно-русые волосы волной падали ему на лоб. Так и казалось, что сейчас он взмахнет головой, чтобы откинуть волосы назад, как это делает дядя Жора. Только глаза у человека были не такие, как у дяди Жоры. Глаза у человека на фотографии были усталые и строгие. А так дядя Жора очень походил на своего отца. Только что не носил усов.

Я положил стамеску и махнул через окно на улицу.

Над островом совсем не по-северному полыхало солнце. У колодца со скрипучим воротом обсуждали утренние новости офицерские жены. С грузовика таскали в магазин Военторга мешки и ящики несколько солдат.

Вдоль пыльной улицы, в конце которой блестела под солнцем река, вились над домами дымки.

Взревел на взлете и быстро растаял в синеве самолет. Сколько ни смотри на самолеты, все равно не привыкнуть к ним. К чему хочешь можно привыкнуть, а к самолетам привыкнуть нельзя.

Кто сейчас улетел? Может, Жора Переверзев. А может, Руслан Барханов со своим штурманом Сеней Колюшкиным. А может, Эдькин отец майор Хрусталев.

Эдькин отец — командир эскадрильи. Поэтому Эдька живет в самом большом на острове, двухэтажном доме, который называется ДОСом — домом офицерского состава. И квартира у Эдьки шикарная, две комнаты на троих.

Но я к Эдьке в его шикарную квартиру стараюсь не заглядывать. Эдькина мать, Вера Семеновна, закончила педагогический институт и упражняется в воспитании на Эдьке и мне. Школы на острове нет, вот она и упражняется на нас с Эдькой. Она читает нам лекции о честности и вечно нас в чем-нибудь подозревает. И еще она воспитывает Эдьку другими способами, более существенными. Эдька боится матери больше, чем я начальника штаба нашего полка подполковника Серкиза.