Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста - Ященко Александр Леонидович. Страница 41

По поведению и словам сопровождавших нас людей я догадалась, что мы приближаемся к нашей последней остановке у города. Клетки и ящики то и дело осматривались, некоторые выносились наверх, другие чаще проветривались, т. е. с них снимали щиты и полога. Мне показалось, что в последний день дороги даже пища была предложена животным обильнее.

Нужно было и мне подумать, как поудобнее улизнуть с этого плавучего жилища.

Наконец, мы прибыли. Но баржу нашу остановили не у самого города, а где-то дальше, у других баржей. Возле них, насколько я могла окинуть взглядом, виднелись только столбы, веревки да висели огромные тряпки. Впрочем, я тогда уже знала, что все это имело свои особые названия: то были мачты, канаты и паруса. Так простояли мы почти целый день, но из разговора я узнала, что рано утром нас подвезут к городу и что остановка эта сделана нарочно, чтобы перевезти клетки и крупных зверей на берег тогда, когда в городе еще будут спать. Это делали для того, чтобы ни наши звери, ни городские жители друг друга не пугались. Мне это показалось странным в особенности по отношению к людям.

Однако дождаться подвозки к берегу мне не пришлось. Ночью на одной из соседних барж я услышала следующую негромкую беседу, которая хорошо раздавалась в тихом ночном воздухе. Передавая ее, я, конечно, пользуюсь уже, кроме своей памяти, приобретенными мною знаниями разной людской речи.

— А что, паря, коли наш-то на море идет?

— Завтра, чуть свет поутру!

— Тэ-э-к-с! Значит, неча и в город проситься?

— Да и просись — не пустит!

— Ну, а как ты чаешь, дойдем што ли до Петровска?

— Надо полагать, дойдем: путь-то не велик.

— Да посудина-то не больно крепка. Ишь — старая, вся в заплатах!

— Пустое! До Петровска большой крепости не надо.

— Ну и ладно, а таперя, значит, спать. Если спозаранку тронемся, то оно хватить два-три часика сну не мешает.

И говоривший сладко зевнул.

Из этой беседы, сохранившейся целиком в моей памяти, я вывела одно главное, что баржа эта, названная почему-то посудиной, рано утром плывет в море, поэтому я тотчас же и составила план своих дальнейших действий.

Посетить какое-то «море» мне захотелось с той еще поры, как я о нем услышала, но бежать берегом моря или ехать с удобством на барже по самому морю — было две вещи разные. А так как, вполне понятно, я не могла не предпочесть удобства всяким возможным превратностям судьбы, то и решила перебраться на ту баржу, откуда слышала голоса. Для этого я, на всякий случай, заприметила ее вид, что было вовсе нетрудно, так как ее мачты и поперечные палки с парусами были как-то особенно налажены. Сначала я думала перебраться на это судно, переходя с борта на борт, но это оказалось невозможным, так как суда стояли друг от друга на расстоянии большем, чем хороший прыжок крысы. Оставалось одно: добираться вплавь. Я думала недолго и принялась выискивать способ спуститься в воду. Но, обежав кругом всю баржу по борту, я не встретила ничего, что бы могло способствовать моему спуску: ни единой хорошей доски. Я начала уже отчаиваться в возможности исполнения своего намерения, как взгляд мой упал на толстый канат, тянувшийся от нас к пароходу. Канат этот, не будучи натянут, серединой свой окунался в воду. Конец его, лежавший на нашей барже, переваливал за борт неподалеку от носа.

— Рискнуть или не рискнуть? — мелькало в моей голове. Я решила рискнуть.

Выбравшись на борт, я ступила на толстую снасть, охватывая своими цепкими лапками мохристую пеньку. Непривычный для меня спуск начался. Тихонько перебирая своими ногами, я начала сползать к черневшей подо мной воде, помогая себе даже своим упругим хвостом. Дело шло на лад, несмотря на крутизну каната. Только у середины я как-то неловко шагнула и, не рассчитав, сорвалась задними ногами. Однако, уцепившись передними лапками, я удержалась на месте и только перевернулась, став мордой вверх, хвостом к воде. Но в таком положении спуск для меня оказался уже не трудным, и я мигом добралась до мокрой части каната, а по ней до воды. Через секунду я уже окунулась в холодную влагу и, кинув канат, поплыла по предполагаемому направлению.

Однако то, что легко было различить сверху, трудно и даже невозможно было разобрать снизу, и каждая из стоявших кругом баржей казалась совершенно одинаковой с соседской: все они были черными от ночи и все громадами поднимались из воды вверх к небу. Я даже потеряла представление того пути, который совершила от своей баржи, и теперь плыла в непонятной толпе стоявших суден. Но судьбе было угодно направить меня туда, куда я стремилась.

С одной из барж, как раз с той, нос которой вырисовывался передо мной черным выступом на небе, послышался знакомый уже мне голос:

— Так не утонем, паря, ась? — за которым послышался другой, ответный:

— Да спи ты, косой! Экий навязчивый!

Баржа была найдена, — оставалось на нее взобраться. Я оплыла ее кругом и увидела такой же канат, как тот, которым к нам был привязан пароход, но только этот свешивался в воду совсем круто.

Однако думать было нечего, и я принялась карабкаться. Вспомнив былые уроки и проделки в нашей родной кладовой, я заработала всеми четырьмя лапами и хвостом. Восхождение удалось так же, как и спуск.

Взобравшись на нос, с которого свешивался канат, я увидела две человеческие фигуры, лежавшие в армяках на палубе. Поодаль от них виднелась какая-то дверь, видимо, вход под палубу. Я тихонько соскочила с борта и осторожно начала пробираться к двери. Но вдруг одна из лежавших фигур закричала во все горло:

— Эй, паря! Смотри: крыса!.. Ей же ей, крыса!..

Я, как безумная, метнулась в дверь и уже как-то смутно позади себя расслышала сердитый голос:

— Да спи ты, черт! Крыс что ль не видал?

Я влетела в темное помещенье, пропитанное запахом веревок, дегтя и рыбы, и мигом забилась в теснину между сложенными канатами. Больше мне ничего не было нужно.

Не слыша сверху никакой погони, я обчистилась, вылизалась, прикорнула и задремала самым мирным сном.

Проснулась я уже тогда, когда наверху шел какой-то шум и топот. Шуршали по борту, судя по звуку, какие-то веревки, звенели, падая на палубу, какие-то железные цепи, отчего палуба вздрагивала наверху же, в воздухе, слышалось какое-то хлопанье, точно на мачтах сидели огромные птицы.

Все это меня только радовало, так как я чуяла новое путешествие, — первое, надуманное мной самой.

Разумеется, я не могла оставаться на месте и, пользуясь темнотой помещения — кто-то запер дверь наверху, — отправилась на разведку. Мне важно было найти провизию, чтобы не нуждаться в будущем. Однако, несмотря на дразнивший меня запах, я не скоро добралась до желаемого, так как в помещении, куда попала я, были только следы чьих-то обедов, самой же провизии не было.

Но чутье мое не могло меня обманывать, и я была уверена, что где-нибудь, да помещается большой склад рыбы.

Обежав несколько раз небольшую комнатку вдоль и поперек, вскочив раза два на широкие тянувшиеся по бокам скамьи с какими-то сбившимися, сплюснувшимися настилками, очевидно, служившими для спанья, я, наконец, бросила попытки отыскать что-либо в этой комнате и задумала перебраться в соседнее помещение: быть может, запах шел оттуда, через какую-нибудь щель. Конечно, в этом случае я руководствовалась уже врожденной крысиной привычкой и выбрала местом для устройства хода один из темных углов и притом тот, который, на первый взгляд, казался наиболее годным для грызения. Ляскнув зубами, я начала усердно скрести почерневшие доски внутренней обшивки. Зубы мои были в великолепном состоянии, и дело быстро заспорилось. Через час около меня лежал целый ворох мельчайшей щепы, а черный угол забелел от свежепрогрызенной дыры. Несколько расползшиеся в этом месте доски-перегородки — я прогрызла нетолстую перегородку — облегчили мне работу по расширению отверстия, и я, наконец, юркнула в соседнее помещение, где, действительно, в воздухе точно стоял тяжелый и, несомненно, рыбный запах. В этом помещении, очевидно, лежала где-нибудь кадка с соленой или сушеной рыбой. Мой нос, действительно довел меня до желаемой цели: я увидела несколько пучков сушеной мелкой рыбы, но это, видимо, были только остатки, так как весь пол так пахнул рыбой, что я не могла сомневаться в ее частом пребывании на нем в соленом или сушеном виде.