Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич. Страница 64

Потом почудилось: кто-то ударил его сзади по ногам, и он упал на колени, оглушенный, задыхаясь от ясного сознания, что случилось непредвиденное и необратимое в его жизни.

Он ощущал онемение в плече, зная, что ранен, что это онемение — застрявшая пуля, потрогал рукав пиджака, намокший до локтя, и была будто бы не боль, а липкая теплота набухшей материи, он сообразил, что перевязку себе не сделает, но надо остановить кровь, хотя бы ватой, хотя бы полотенцем, и пополз на коленях к двери, слева от передней, догадываясь, что дверь ведет в ванную. Да, эта была ванная, совмещенная с уборной. Он открыл дверь, поднялся на ноги, к горлу тошнотно подкатывало, и он едва успел наклониться к унитазу, его вырвало. Розово-серая дымящаяся масса, вывалившаяся на ковер, стояла у него перед глазами.

Отдышавшись, он ополоснул лицо, сорвал с вешалки банное полотенце и не вытерся, давая воде холодить кожу, скомкал и, стиснув зубы, просунул полотенце под пиджак, к плечу, придавил к ране.

“Добраться до дома… Я должен выйти на улицу. Сейчас утро… Добраться бы до дома… В передней — моя куртка, — соображал Андрей. — Накину на плечи и буду идти, прижимая полотенце к ране, чтобы не истечь кровью. Поймать бы машину… Кажется, начинает кружиться голова, как тогда, при сотрясении мозга. Надо встать, встать и выйти в переднюю… Что ж будет теперь? Суд? Тюрьма? Все равно. Просто для меня прежнего теперь нет. Был дед, художник Демидов, гениальный, мой мудрый, любимый дед… И где-то в больнице милая несчастная Таня. И есть на свете наивный ребенок, божеский человек Василий Ильич… А философствующий Мишин? А рыжий неуемный Христофоров? А непримиримый Татарников? Бред? Я говорю вслух? Перед кем я защищаюсь? От кого? От мертвой сволочи Спирина? Да, это бред… Господи, как неблагоразумно я решил им мстить!.. За мою родную, мою поруганную Россию?.. Мстить?.. Я не один… и все русские, все… старики и младенцы… мстить… мне наплевать на ваш суд… Василий Ильич, святой… читал, цитировал вслух глупости из газет и вскрикивал, ужасался, и вылетала вставная челюсть. И дед хохотал… Дед пытался быть выше всего, а я не смог… Милый, мудрый… “Возмездием ты разрушишь душу”. Ненависть? Возмездие? Разрушишь душу? А за стеной омоновец сказал: “Хочешь, за десять баксов я ей грудь оторву, вот этой рукой оторву…”

И все пробуя встать и не вставая, Андрей сидел на краю ванной, его правая рука, прижимавшая к плечу полотенце, была уже мокрой, тепло-липкой, кафельная стена, гири и гантели в углу и длинный обвисший махровый халат Спирина на вешалке обволакивались слоистым туманцем, невесомо плыли в воздухе, размывались в каком-то протяжном птичьем звоне, щебете, и в полусознании, не слыша своих слов, как бы видя их, он думал, говорил вслух, мысли путались и вместе с появившимся надменным презрением к себе проносилось в душе жестокое ослепляющее отчаяние, боязнь, что нельзя остановить кровотечение, что он не сможет добраться до дома — вот выйдет из ванной, спустится в лифте во двор, на улицу и там где-нибудь упадет от потери крови. Уже весь рукав туго овлажнел, прилип к предплечью горячим компрессом, а когда он увидел свою залитую кровью каменеющую кисть и красную лужицу на кафельном полу, пришло решение дойти до телефона в комнате, где лежал Спирин, позвонить по “03”, вызвать “Скорую помощь”.

Дребезжащий звук в передней, перебиваемый громким стуком и голосами за дверью, заставил его через силу прислушаться — и по дребезжащему звуку вверху, над головой, по восклицающим голосам, долетавшим откуда-то издали, похоже, с лестничной площадки, он догадался, что звонили и стучали в квартиру. И тогда с медлительным насилием над всем телом он встал и, держась за стену, прошел в переднюю, пахнущую обувью и резиной. Не смолкал, назойливо трещал звонок над головой, с лестничной площадки приглушенно врывались, покрывая друг друга, голоса:

— Тимур Михайлович, откройте дверь!

— У вас что-то случилось?

— Идиоты! Вы что, в свидетели рветесь?

— Были слышны выстрелы! Мы взломаем дверь!

— Черта с два ее сломаешь! Она — стальная! Он пугался гостей, ха-ха!

— Сейчас мы милицию! Сейчас вызовем милицию!

— Тимур Михайлович! Тимур Михайлович!.. И тут слева от двери странно глянуло на Андрея незнакомыми глазами отчужденное, истончено бледное, без кровинки лицо с намертво сжатыми губами, с розоватой подковкой шрама на левой щеке ниже виска, он не в ту же секунду понял, что слева в передней было зеркало, и опаляющей искрой промелькнуло в сознании: “Кто же это? Неужели это мое лицо? Неужели это я?”

Он открыл дверь, раздался женский визг, заскользили перед ним белые пятна лиц, вытаращенные глаза, он услышал испуганные вскрики:

— Что такое? Что такое? Кто это?

— Да он ранен! Что тут произошло? Где Тимур Михайлович? Кто вы такой?

— Чужой! Вор, грабитель! Осторожно, он будет стрелять! Не толпитесь! В сторону, в сторону!

— Не суйтесь! На вид прилично одет! Весь в крови! Кто он такой?

— Убийца! Не видите?

— У него оружие!

На их передернутых криком лицах острыми бликами прыгало какое-то жадное всасывающее выражение голого страха, и Андрей с гадливостью, смутно видя и презирая этот стадный страх в метавшихся перед ним лицах, выкаченных глазах, это хищное и жадное любопытство к его крови, насквозь пропитавшей полу пиджака, жестом великой усталости бросил пистолет на пол, колени подогнулись, его потянуло вниз, и, уже лежа в передней на влажно набухающем теплотой коврике, выдавил шепотом, усмехаясь наклонившимся над ним людям дикой усмешкой, разодравшей его слипшиеся губы:

— Сделайте одолжение… Вызовите милицию.

Минут через сорок прибыла милицейская машина, после нее — “Скорая помощь”, и по дороге в больницу, то теряя сознание, то приходя в состояние реальности, ускользающей, заслоненной болью, он горячечно бредил, стонал, тщась в забытьи понять, что с ним, где он, почему рядом над его головой чье-то иссеченное крупными морщинами чужое лицо, сверху глядевшее на него из-под козырька милицейской фуражки, и кратковременно проясненным сознанием улавливал нечто омерзительное, гибельное, близко видел сползшее с дивана большое мускулистое тело Спирина, студенистую массу, расползавшуюся из затылка по ворсу ковра. И тогда душу Андрея переполняло не раскаяние, не жалость — все ненавистное, отвратительное, враждебное в его жизни, мучившее до этой минуты, внезапно и непоправимо кончилось, как только исчезла жестокая правда убитого им Спирина, все исчезло, и отчаяние нахлынуло удушливым, ослепляющим туманом, и ожгла мысль, что началось все другое, откуда нет скорого выхода, и это чувство захлестывало так сильно и так безнадежно, что каменные слезы застряли в горле, он глотал их и не мог проглотить.

“Что со мной? Спаси и сохрани, я истекаю кровью. Только бы не умереть в машине… Бермудский треугольник? Кто это говорил о Бермудском треугольнике? Зачем? Для чего? Неужели я умру в машине? Или в тюрьме? Значит, так неблагоразумно я решил им мстить? И разрушил душу? Нет, нет, нет! Кто же это сказал: простить бы их, они сошли с ума? Ах, да, тот, в свитере, интеллигентный милиционер… Кого простить? Как? И в этом прощении вся правда? Нет, нет! — кружилось и сталкивалось в затемненном сознании Андрея. — Но почему меня так морозит и колотит дрожь? И почему губами я чувствую холодный мокрый лоб мамы? Откуда-то из-за кладбищенских деревьев прыгал тогда на плечи острыми когтями мелкий ледяной дождь… Драгоценная моя мама… Только бы она во всем простила меня…”

Пожилой, с седыми висками милиционер, угрюмо слушавший бессвязные слова убийцы, смотрел на его обескровленное, в бреду лицо, выражавшее и страдание, и решимость, и боль, съеживал выпуклые морщины на лбу. А едва приоткрывались отуманенные глаза раненого, он, кашлем в кулак стараясь вернуть его к действительности, прокуренным баском внушающе бормотал:

— Сын у меня старше твоих годков, бухарь беспробудный, сидел, дурак, за поножовщину… А ты, парень, видать, еще не порченный, против закона, как против бульдозера — голый. Признание — кому нужно? Вслух — молчи. Нет и нет — и все тут. Неумное бредишь. Ежели так счеты сводить? Зачем же ты его как-никак грохнул? Иначе бы как… Чтоб шито-крыто. Какой такой треугольник? Эх, парень, интеллигент… Ведь жизнь себе свихнул из-за супротивника своего…