Смелая жизнь - Чарская Лидия Алексеевна. Страница 34

Перейдя прусскую границу, армия разошлась по своим летним квартирам. Славный Коннопольский полк, вместе с Псковским драгунским, Орденским кирасирским, прямо из похода попал в лагеря, расположенные вблизи Полоцка.

Вышмирский и Надя попросили у Каховского двухнедельный отпуск и, взяв подорожную, поскакали под Гродно, к Канутам.

Глава IX

В зеленом гроте. – Раскрытая тайна

– Ну, пан Дуров, становитесь рядом!.. Это ничего не значит, что вы гутштадтский герой и бравый служака… Здесь, в замке, вы Саша, только Саша, милый, веселый, молоденький Саша, который обязан играть и бегать со мною!..

– Уж и обязан?!

– А то нет? – И живые черные глазки загораются гневными огоньками. – Ну, да бегите же, неловкий! Ловите меня… Раз, два, три…

И черноглазая бойкая паненка, ударив в ладоши, несется по длинной аллее векового парка с причудливыми уголками и затеями на каждом шагу. Белокурые локоны растрепались по спине, плечам и шейке и хлещут своими пышными прядями прелестное личико полудевушки-полуребенка. Щечки разгорелись ярким молодым румянцем. Она вся олицетворение детской беспечности, задора и веселья. Надя заражается и этим весельем, и жизнерадостным смехом Зоси, и сама, смеющаяся, веселая, забыв и свой солдатский мундир, и всю степенность воина, бывшего не раз а боях, несется вслед за девочкой по широкой тенистой аллее.

Прошла только неделя с их возвращения на родину, а уже спокойная, привольная лагерная жизнь успела наложить свою печать на лицо девушки-улана. Измученная, исхудалая было от бессонницы, лишений и ужасов войны Надя теперь снова словно преобразилась. Глаза горят спокойным, здоровым блеском, щеки порозовели, все лицо посвежело.

Недавние кровавые картины и впечатления войны как-то стушевались и побледнели.

И словно она теперь не прежняя, а другая, новая Надя, совершенно чужая тому молоденькому рубаке улану, бившемуся в кровавом Гутштадтском бою.

Этот чудесный мирный полдень, эта пышная изумрудная зелень, эти цветы на клумбах, испускающие свой медвяный аромат, – как все это нежно, тихо и красиво!

Раз! – и краснощекая Зося останавливается, схваченная за рукав быстрою рукою Нади.

И юная паненка, и молоденький улан хохочут при этом как безумные.

– О-о, пан улан, да какие же у вас длинные ноги!

– Вы не уступите мне в скорости, панна Зося! – смеется Надя.

– Зато я уступлю во всем другом… – И черные глазки лукаво щурятся на Надю.

Обе они сидят теперь в хорошеньком зеленом гроте, мастерски выплетенном из ветвей акаций. Вокруг них жужжат мохнатые пчелы, стрекочут изумрудные стрекозы и носятся птицы с веселым чириканьем. А сквозь ветки акаций проглядывает июльское небо, безоблачное, ласковое и ясно-голубое, как один сплошной гигантский камень драгоценной бирюзы.

Глаза Зоси щурятся по-прежнему. Задорную девочку так и тянет шалить и смеяться, а этот смугленький уланчик, как нарочно, ударился в задумчивость. Какой он странный, необыкновенно странный, в самом деле! И о чем думает? И чего задумывается? Ужели можно задумываться и тосковать в этот чудесный душистый полдень?…

– Пан уланчик! – кричит в самое ухо Нади шалунья. – Пари держу, что вы думаете об офицерских эполетах!

Надя вспыхивает и потупляется.

Как близка она к истине, эта черноглазая девочка! Увы, она почти угадала ее думы.

Если и не об офицерских эполетах думает теперь она, Надя, то о долгом, тягучем мирном застое, без войны и похода, который еще надолго отодвинет от нее эти желанные эполеты.

И Надя невольно украдкой вздыхает при одной этой мысли.

– Слушайте, пан уланчик, – слышится над нею звонкий, как серебряный колокольчик, голосок Вышмирской, и уже не шаловливые, а глубокие сердечные нотки проскальзывают в нем. – Ведь я знаю, вам обидно и больно… Отлично знаю… Вон Юзеф – офицер, а вы нет… А между тем вы храбрее Юзефа… Вы герой… Он сам рассказывал мне про вас… про Панина… про Баранчука этого также… и про самого себя – как вы отвели удар неприятеля от его головы… Всем нам рассказывал в первый же вечер вашего приезда… Ах, Саша, какой вы храбрый! И я… и Рузя, и Ядя, и дядя Канут – все, все говорят это… Знаете, когда Юзеф рассказал мне про все, мне захотелось бежать к вам, упасть перед вами на колени, и… я не знаю, право… Я очень глупа, Саша… но… я бы так хотела вознаградить вас за спасение жизни моему Юзефу, за вашу храбрость… Знаете, что Юзеф прибавил, когда рассказывал о том, как вы спасли его? «Я, – говорит, – не только бы свои офицерские эполеты охотно отдал Дурову, а кое-что побольше…» И знаете, что он еще сказал?

– Нет, не знаю! – улыбнулась Надя.

Восторженное настроение Зоси в одно и то же время и забавляло, и трогало ее.

– Он сказал, что хотя вы, пан Дуров, и русский, но что он охотно бы отдал такому герою свою сестру в жены, то есть меня, пан Дуров… Поняли вы меня?

Надя вскочила как ужаленная.

– Какой вздор! – вся вспыхнув до корней волос, воскликнула она.

– Но почему же вздор? – горячо сорвалось с уст девочки. – Или вы не знаете, что во времена рыцарства и турниров прекраснейшие дамы отдавали свою руку и сердце герою-победителю?

– Но то было во времена рыцарства! – произнесла Надя. – А теперь эти времена давно минули, и я притом далеко не герой-победитель, – добавила она с улыбкой.

– А!.. Понимаю… – обидчиво перебила ее Зося. – Вы хотите сказать, что и я не прекрасная дама и не достойна этой чести – венчать победителя! – И в ее черных глазках засверкало что-то похожее на слезы.

– Вовсе не то, – попробовала было защищаться Надя, – а просто вы и я… мы… мы… как вам это сказать?… Ну, мы просто слишком молоды, чтобы мечтать о браке… Мы почти дети…

– Мы вырастем когда-нибудь! – с комической наивностью стояла на своем Зося. – Я бы охотно ждала долго, очень долго такого героя, как вы! Ведь вы герой! Ах, пан Дуров! Если бы вы знали, как я полюбила вас с той минуты, когда Юзек сказал тогда – помните, весною, на нашем бале? – что вы ушли из дома ради военной службы и походов. Потом я долго и много думала о вас… А когда Юзек рассказал про все ваши подвиги, и про вашу храбрость, и про свое спасение – о, особенно за это полюбила я вас! – то мне так захотелось сделать вам что-нибудь приятное, хорошее, от чего вам стало бы радостно на душе… Я вас так крепко и много люблю, так же крепко, пожалуй, как и Юзю, или только разве чуточку поменьше… И вот что я придумала: вы знаете, пан уланчик, у меня есть своя земля и прехорошенькое поместье, оставленное мне отцом… Там есть маленький домик, совсем особенный и чудо какой прелестный. Вокруг домика цветут розы… много, много, как в сказке… И это мой собственный домик, мои собственные розы, и там так хорошо, как в раю. И мы будем там жить, когда поженимся… с вами… Дядя Канут посердится, конечно, потому что вы русский, а я полька и потому, что он уже нашел мне жениха. Но долго он не будет сердиться, потому что… вы спасли жизнь Юзи и имеете право взять за это мою жизнь – жизнь его сестры…

– Ах, Зося, Зося! – прервала восторженную девочку Надя. – Вы знаете, что я солдат и ни на что и ни на кого в мире не променяю моего солдатского ранца.

– Ну да и не надо менять! – еще более оживляясь, залепетала Вышмирская. – Я буду также находиться в походе… с вами в походе… Ах, как это будет весело: играет музыка, развеваются знамена, и мы все едем… едем.

– Дитя! Дитя! – с улыбкой произнесла Надя, любуясь ее прелестным оживленным личиком.

– Ну вот, «дитя»! – поджала она с неудовольствием свои пухлые губки. – А дядя Канут говорит, что я большая и что мне пора подумать о замужестве… И знаете, что (тут она таинственно подвинулась к Наде и прошептала ей почти на ухо, несмотря на то что кругом не было ни души) ко мне уже жених сватался… Ей-богу… Пан Линдорский… тоже улан, только офицер и богатый. У него под Вильно свои поместья. Тот самый, который вас и Юзьку определил в уланы. Только я не пойду за него… Он совсем как дядя… совсем взрослый человек… мне будет скучно с ним… Что за радость! А за вас пойду… Вы веселый, молоденький, и притом вы – герой… Ей-богу!.. Ничего, что вы русский… Ах, как славно будет!.. – И она радостно запрыгала и захлопала в ладоши.