21 день - Фекете Иштван. Страница 10

Но для этого еще не приспела пора.

Старая хозяйка в то утро спала крепким сном, а пробудилась от такого ослепительного сияния, что в постели было не улежать ни секунды.

В тот же миг перед ней возникли грабли, мотыга, мешочки с семенами — неизменные спутники оживленных хлопот на грядках. И, вместо того чтобы по своему обыкновению предаться неспешным утренним раздумьям, старушка подхватилась и, не успев опомниться, направилась было в пропитанный весенним благоуханием сад. Однако на крыльце ее подкарауливало нечаянное препятствие.

Перед дверью в ожидании причитающегося им завтрака выстроились все обитатели птичьего двора. Здесь же стоял Шарик, виляя хвостом, что должно было означать: за ночь не произошло никаких чрезвычайных событий, и теперь вполне уместно приступить к завтраку. На ступеньках приставной лестницы мяукала кошка, жалуясь, что она, мол, не решается спуститься из-за этого склочного пса, который вечно ее задирает, а так и с голоду умереть недолго…

Старая хозяйка едва было не рассердилась всерьез, однако бодрящий, напоенный весенними ароматами воздух не дал досаде разыграться; старушка отставила садовый инвентарь в сторону, насыпала птицам корм, а для собаки не пожалела даже такого исключительного лакомства, как ветчинная рулька. Затем хозяйка чуть ли не бегом припустилась в хлев, подоила корову, дала кошке молока и наконец-то устремилась в огород с твердым намерением изничтожить любого, кто посмеет встать у нее на пути.

Но кому было преграждать ей путь?

Шарик — держа в зубах косточку — учтиво проводил хозяйку и улегся в саду подле хижины, поскольку хозяйке явно было не до него. Она озирала огород из конца в конец с видом полководца на ратном поле, который еще задолго до весенней баталии продумал, где разместить артиллерию, где пехоту и где кавалерию; иными словами: где посеять мак, где посадить морковь, петрушку, помидоры, паприку, огурцы, тыкву… А в том, что победа обеспечена, ни генерал по имени тетушка Юли, ни ее верный адъютант Шарик, с наслаждением обсасывающий кость, не сомневались ни на минуту.

И тетушка Юли с такой любовью тянулась к рыхлой, прогретой земле, как, пожалуй, в былые времена — к колыбели сыночка, останки которого покоятся где-то на чужбине, в такой же мягкой и теплой весенней земле.

Солнце припекает, и Шарик уже дважды собирался уйти в тень, но так и лежит, не в силах пошевельнуться. Косточка, хотя мяса на ней не было с самого начала, источает аппетитнейший дух, пес совершенно сомлел от этого запаха и каждой клеточкой своего существа предается сладостной истоме и лени.

Впрочем, вскоре ему приходится раскаяться в этой лености: со стороны смородиновых кустов мягкими прыжками приближается жаба, по всей вероятности, вспугнутая старухой; однако последнее обстоятельство даже не приходит псу в голову. Жаба делает скачок-другой, затем плюхается на брюхо и ползет. Блестящая кожа у нее на горле вздувается и опадает — видно, что жаба тяжело дышит.

Шарик рычит, но зажатая в зубах кость приглушает его рычание.

— Ступай прочь, Унка! — колотит он хвостом по земле. — От одного твоего вида у меня аппетит портится. Даже к такой чудесной косточке душа не лежит.

— Откуда тебе известно, что брюхо у меня горьковатое и едкое на вкус? — моргает жаба.

— Слухами земля полнится… И мать когда-то меня предостерегала…

— Ах, вот как! — ехидно подмигивает жаба, а сама краешком глаза меряет расстояние до собаки и до густого кустарника, где в случае чего можно укрыться. В поведении жабы от прежней вялости и следа не осталось. Она наслаждается солнечным теплом, и в золотистом блеске ее выпуклых глаз мелькает лукавство, словно ей известно, что когда-то, в давние-давние времена собачий предок в отроческом неведении ухватил зубами точно такую жабу. Неокрепшие щенячьи зубы не причинили жабе большого вреда, зато жабьи железы выделили из себя жидкость — едкую, горьковатую, кислую и к тому же нестерпимо вонючую. Выплюнув жабу, щенок вывернул наружу содержимое своего желудка, затем выпил неимоверное количество воды, но даже у воды вкус был горький, и она тоже вызывала рвоту. Собака пыталась отбить этот привкус зеленой травой, но и от травы ее тоже рвало и рвало без конца, уже одной слюной… Стоит ли удивляться, что наш Шарик с бесконечным отвращением смотрит на жабу и не согласился бы к ней притронуться даже по строжайшему хозяйскому приказу!

Но вот знает ли об этом жаба?

Должно быть, кое-что знает, потому что с вызывающей медлительностью ковыляет она под носом у собаки, а Шарик мучается, не в силах подавить отвращение, хотя жаба уже давно скрылась под сенью кустарника.

Однако косточка источает соблазнительный аромат, а жаркие солнечные лучи вскоре испепеляют даже воспоминание о мерзкой жабе.

Шарик временами погружается в короткую дрему, не выпуская кость из зубов, и при этом напоминает старика, уснувшего с трубкой во рту: от блаженства у заядлого курильщика даже слюнка течет во сне.

Блаженствует и Шарик, не замечая, что по тропинке вышагивает кошка, изящно переставляя лапки, — точь-в-точь жеманная деревенская красотка, перебирающаяся через грязь. Кошка внимательно смотрит на спящего Шарика, и устремленный на него кошачий взгляд исполнен такого глубокого презрения, что пес зашелся бы от ярости, если бы видел это. Но, по счастью, он спит и ничего не видит.

Проснувшись, пес чувствует, что все же недурно было бы перебраться в тенек; после минувших пасмурных, прохладных дней невозможно сразу привыкнуть к такому ослепительному сиянию и палящему зною.

Солнце стоит уже высоко. Под его щедрыми жаркими лучами растет и расцветает все живое, а сухие ветки и прошлогодняя листва съеживаются и усыхают еще больше. Достаточно оказалось первого же солнечного утра, чтобы зазеленели все деревья, оделись цветущим убором ветви, хотя эта ранняя зелень напоминает нежную зеленоватую дымку, а белые головки цветов еще не успели сбросить с себя оболочку бутонов.

Намокший стог сперва курился облачком пара, расставаясь с памятью о затяжных дождях, а сейчас подсыхающие соломины с чуть слышным хрустом распрямляются и укладываются привычными рядами. Этот хруст немного похож на потрескивание огня, а сам стог словно источает аромат свежего, теплого хлеба; можно подумать, будто солнце со своей непомерной вышины шлет сюда воспоминание о прошлом урожайном лете.

Но в стогу есть и укромное, тенистое местечко: старая хозяйка обычно выдергивает снизу солому то на подстилку корове, то на растопку печи. И в этой выемке образовалось уютное прибежище для собаки, которая — как всем известно — целую ночь напролет несла сторожевую вахту и честно заслужила покой.

Итак, Шарик спит — но не совсем крепко, потому что у собаки, если, конечно, она не очень старая, сон всегда чуткий. Псу что-то снится: лапы у него дергаются, будто он гонится за кем-то, и при этом он тихонько тявкает во сне, но тявканье это такое далекое, точно выходит откуда-то из глубины незапамятных времен и загадочного царства сновидений.

Кость валяется перед собачьим носом в пыли и, по всей вероятности, еще испускает какой-то запах, потому что ее облепило целое сонмище мух. А мухи — существа настырные, в особенности, если на кости можно учуять хоть след собачьей слюны. То одна, то другая резвая муха взлетает время от времени на разминку, сделает в воздухе круг и снова опускается на кость или на собачий нос, потому что он тоже влажный. Если же нос у собаки не влажный, то не иначе как она заболела: сухой нос — признак повышенной температуры. Однако излишне было бы тревожиться о здоровье Шарика, он не болен, а если и горит, то от ярости; разбуженный наглыми мухами, невыспавшийся, с налитыми кровью глазами, он тупо рычит. И на кого, как думаете? На Кату, которая направлялась в сарай, к своему гнезду, и не сумела прошмыгнуть мимо собаки незамеченной.

Курица и собака не спускали глаз друг с друга.

— Чем я тебе не угодила? — испуганно кудахтнула Ката.

— А, ерунда! — Шарик слегка вильнул хвостом в знак явно миролюбивых намерений. — Я ведь не знал, что это ты сидишь в кузове, а мне непременно надо было выяснить, в чем там дело. Правда, ты меня клюнула в нос, но я зла не помню: зло грызет того, кто его в себе держит.