21 день - Фекете Иштван. Страница 29

И тут уже Йоши Куругла перестал улыбаться, а, опустившись на стул, захохотал во весь голос. Отсмеявшись, он вытер глаза и сказал:

— Дешево отделался!

А потом дела и заботы как-то утряслись в сите времени, где слышался теперь только шелест омертвевших листьев да карканье ворон, призывавших на смену поздней осени раннюю зиму.

Но эти звуки в подвале не слышны. У подвала своя особая жизнь, особый воздух, особое настроение, и для него не существует времен года, дней и ночей, не существует звезд.

Лишь пауки, привыкшие довольствоваться малым, плетут свою паутину для тех немногих комаров, мух и ос, что ненароком залетели сюда в пору сбора винограда, да иногда слышится, как Цин-Ни со скуки грызет что-то — ни дать ни взять мельница, лишенная воронки. Ведь Цин-Ни и не думает есть щетку, которую Маришка заботливо припасла для дальнейших уборок. Есть не ест, но грызет, потому что для его зубов это необходимо. Да и с какой бы стати ему питаться щеткой? Наш приятель отрастил брюшко, тоненький голосок его окреп и сменился солидным писком, и когда людей там нет, он расхаживает по подвалу как заправский виноградарь, которому хозяин доверяет и подвал, и кладовые.

И свое сердце.

А Цин-Ни безусловно завоевал себе место и в сердце, и в жизни людей. С каким бы грузом забот, хлопот и огорчений ни приходили сюда его друзья, Цин-Ни своим веселым попискиванием прогоняет досаду с их лиц и гнев из людских сердец.

Священник даже как-то раз заметил:

— Поверите ли, читал я на днях прихожанам проповедь о гневе, и вспомнился мне наш мышонок. Хотел я даже привести им этот пример в назидание: «Если заведется у вас в подвале мышка, накормите ее хлебной корочкой, но не убивайте, не мучайте ее, вреда она вам не причинит, а почувствовать себя Человеком поможет!»

Ценде

Дует восточный ветерок: это можно определить по колыханию травы и листьев старого Тополя. Ветерок слабый, едва заметный, но дело свое делает. Стебли травы клонятся к западу, и шелест старого дерева улетает в том же направлении, словно унося привет проселочной дороге и собратьям-тополям у мельницы.

Обширное пастбище сейчас безлюдно, и откуда пошло его название — Ценде — теперь уж никак не дознаться. Не говорят о том метрические книги окрестных сел и местечек, не ведают о том и прочие старые письменные источники. Да оно и не мудрено: ведь эти края вдоль и поперек исхожены всякими иноплеменными ратными полчищами, здешние села не раз выгорали дотла, а у гигантских костров воины подрумянивали сало или жарили гусей — в зависимости от того, поклонялись они аллаху или какому другому богу.

Но поскольку Ценде — судя по всему — и в те времена было Ценде, можно предположить, что этому обширному, покрытому шелковистой травой пастбищу название было дано воинами Коппань-аги, и происходит оно от какого-то старинного турецкого слова.

И турки, захватившие Венгрию, и войны с ними давным-давно канули в вечность, а вот Ценде осталось — во всяком случае, оно еще существовало во времена моего детства — не в пример Огородине, Храму-на-Пустоши или Красе-камышу, сохранившимся лишь в названиях мест.

Уже в ту пору нельзя было установить, стояли ли когда-либо в Огородине заборы и ограды, а заводь у мельницы хотя и поросла камышом, но был этот камыш вполне обыкновенный, без какой бы то ни было особой красоты. На месте Храма-на-Пустоши что ни год родилась на редкость крупная картошка, хотя плуг поднимал иногда на поверхность земли какие-то диковинные старые монеты, камни, кости, пуговицы, заржавелое боевое снаряжение, и после свежей пахоты окраска поверхности земли в точности выявляла контуры фундамента какой-то крупной постройки.

Однако память не сгорела в тех давних кострах, и старики считали, что когда-то село Гёлле как раз и размещалось вокруг храма, ставшего впоследствии турецкой мечетью. «На башне в ту пору заместо креста полумесяц торчал, и с нее, бывало, священник ихний кричал по-своему…

Там и хоронили, вокруг церкви, сперва только турок, а потом и здешних, потому как со временем сдружились мадьяры с турками и промеж себя жениться стали, и под конец нехристи эти совсем неплохими парнями сделались…»

— Ну, а потом, тетушка Кати? — допытывался я, потому что в то время мои исторические познания пополнялись исключительно за счет рассказов тетушки Кати Футо. — А потом что было?

— А потом… потом турки какие ушли, а каких побили…

Тогда мне думалось, что все это сказки, но теперь-то я знаю, что это и есть история. Неприятеля, покуда из него не получится свой парень, бьют насмерть, да и как не бить, ежели он поддается…

И подлинная правда, что во времена бабки тетушки Кати — к концу 1700-х годов — здесь из земли еще выступали остатки каких-то стен, которые препятствовали мирному землепашеству, а потому этот участок отдали во владение магистру, то бишь мастеру — иными словами, учителю.

— Ребятни у вас полно, от нечего делать пусть перетаскают пострелята камни в межевую канаву, глядишь, и научатся чему-нибудь полезному.

Это жизненное напутствие школьникам прозвучало чуть ли не за сотню лет до моего рождения, и к тому времени, как подоспел бы и мой черед таскать в поле камни, от Храма-на-Пустоши почти и следа не осталось; а ведь, по словам тетушки Кати, он даже был обнесен когда-то красивой каменной оградой.

Если верить рассказу тетушки Кати, то ограда охраняла не только цветы турецкого священнослужителя, — а розовые кусты у него (леший его задери!), хочешь верь, хочешь не верь, были хороши на диво, — но и его самого: как-то ночью из пограничной крепости совершили набег мадьярские воины и увезли с собой турецкого попа с попадьей и с поповной. Правда, потом его выпустили, когда насобирал он требуемую дань. Даже село внесло часть выкупа, сжалились люди — простаков на селе и тогда, видать, хватало. В ту пору и поставили каменную ограду, чтобы охраняла храм, служителя да мраморную козу.

— Мраморную козу?

— А то как же!

Оказывается, еще бабушка рассказывала тетушке Кати, будто бы на церковном кладбище, что образовалось вокруг разрушенного минарета, еще долгое время и после того, как турки убрались прочь, стояла мраморная коза и в первую пятницу после Михайлова дня в полночный час принималась блеять.

— Пикнет всего разочек, но жалобно так…

Церковь давно рухнула, развалилась ограда, и могилы время сравняло с землей, а козу ту ничто не брало, знай стояла себе да блеяла. Бабка тетушки Кати уж на что туга на ухо была, а и то собственными ушами слышала. Уже по одному этому можно судить, что голос той козы был явно потустороннего происхождения…

А потом приехали раз в село два каких-то смуглолицых чужеземца, остановились на ночлег у священника и испросили позволения поискать на старом кладбище турецкие памятники. Но не нашли ничего, зато на козу во все глаза пялились, и в тот же день поздним вечером отбыли дальше, потому как — чтобы не соврать — они на своей повозке прибыли.

Проходит день-другой, а там и говорит полевой обходчик:

— Послушайте, а козы-то нету!

И впрямь: козы и след простыл. Забрали ее турки, а вместе с ней и всю ту пропасть золота, что была внутри запрятана!..

Стало быть, о Храме-на-Пустоши некоторая память сохранилась, — а записанное в этих строках предание, пожалуй, и упрочит ее, — но вот у Красы-камыша смысл названия стерся, да и Огородина была известна разве что жирной землей, на которой хорошо родилась конопля, дававшая материю для грубых крестьянских портов и рубах. Когда крепостной зависимости пришел конец и был произведен раздел земли, от конопляника досталось не каждому, и у обделенных, вероятно, был весьма кислый вид, потому что даже почти через сто лет стоило кому-нибудь удрученно уставиться перед собой, как о нем говорили:

— Этот Янчи скорчил рожу, будто ему конопляника не досталось…

Но теперь конопляники уже ни к чему: трепала, чесалки, прялки и ткацкие станки со временем канули в прошлое. Ведь время все уносит прочь, но и возвращает нам все — воспоминания, мечты, сны, нечеткую реальность глухих ночей и робко вздыхающие рассветы, когда дует восточный ветерок, легкий, как ласковое поглаживание руки, и заметный лишь благодаря травам, клонящимся в западную сторону, да чуть слышному шелесту кроны старого Тополя, посылающего привет проселку вдали и пирамидальным тополям у тихо рокочущей старушки-мельницы.