21 день - Фекете Иштван. Страница 4

— Держите, матушка, на память прихватил… — улыбается парень. — Посадите цветок сюда заместо горшка.

И вот растет на окне цветок краше всех прочих, расцветает алым цветом! Старушка за ним ухаживает, щедро поливает, пока не приходит в дом весть, от которой все вокруг становится черным-черно.

Луна перемещается выше по небу, и навес отбрасывает тень на окошко.

— Погиб смертью храбрых! — нашептывает тень, и старушка уже не улыбается во сне, а плачет. Все глаза проплакала, горемычная, а тоска по-прежнему не отпускает, и нет ей конца-края.

Луна бредет теперь по самому верхнему полю неба. Сзади к ней пристроились два облачных барашка, да так и следуют за нею неотступно: сбежали, непутевые, из своего небесного загона и темноты боятся. Наверное, надеются, что к тому времени, как луна отправится на покой, с другого края небосклона выглянет солнышко и не даст им заблудиться, выведет к дому.

А покуда облачка цепляются за луну, как репей за собачью шкуру, но равнодушное светило вроде бы и внимания на них не обращает, разве что улыбается про себя: ага, мол, струсили, негодники…

Петухи же изо всех сил торопят рассвет. И здешний, о котором Ката высказалась не слишком лестно, так храбро кричит в ночи, словно знает, что со времени мученической гибели Дюри участок обнесен надежной проволочной сеткой. Должно быть, он чувствует — даже если и не видит, — как Шарик время от времени дозором обходит двор, и это действует успокоительно. А Шарик в своей дозорной службе полагается больше на нюх, чем на зрение; собачий нос надежнее: он учует то, чего даже глазом не углядишь.

Посреди двора пес останавливается на миг, почуяв мышиные следы, но мыши его не интересуют, на то в доме кошку держат. А мышь затаилась возле поилки для кур и выжидает, пока собака уйдет. После долгих размышлений мышка послушалась-таки совета старого сапога и не пожалела: ей удалось поживиться двумя кукурузными зернами, и она как раз занималась поисками третьего, когда появился Шарик. Мышка затаилась и лишь тогда выходит опять на поиски пропитания, когда Шарик, описав круг по двору, возвращается к порогу своей будки и, громко вздохнув, плюхается на живот.

«Повезло мне», — наверное, думает про себя мышь, даже если и не произносит этого вслух, и продолжает поиски.

Небосвод постепенно бледнеет, мерцание звезд становится едва различимым, луну окружает теперь широкий туманный венец, и чувствуется, как охладел перед рассветом воздух; земля, промерзшая за зиму, набухла сыростью, и влажные испарения поднимаются вверх клубами тумана. Тяжелым клубам высоко не взмыть, вот туман и расползается — тягуче, лениво — по задворкам и огородам.

Подобравшись к сараю, он на миг остановился, потому что изнутри пахнуло слабым теплом, но затем ощупью, неуверенно начал пробираться понизу в глубь сарая, и Ката плотнее укрыла яйца.

Вдалеке зафыркала машина, но стук мотора отсюда слышался не громче биения сердца; где-то хлопнула дверь, тихим эхом отозвавшись в темном жерле шрапнельной гильзы.

— Туман, — вымолвило эхо.

— Терпеть его не могу, — расправил складки пиджак, потому что туман проник к нему внутрь, за подкладку, да так и остался там. — Заползет внутрь, спрячется, и будешь от него весь тяжеленный, а меня и без того вешалка с трудом выдерживает. Не дай бог оборвется, и проваляешься в пыли, пока мыши не сгрызут.

— Может, сгрызут, а может, и нет, — весело пискнула мышка, которая только что вернулась в сарай с приятной тяжестью в желудке, где залегли четыре кукурузных зерна. — В нашей норке не холодно даже в зимние морозы, у нас там все выстлано перьями. А туман этот я тоже терпеть не могу. От него вся шкурка намокает, и пыль пристает, вылизывайся потом, пока не отмоешься дочиста. Всем известно, какие мыши чистоплотные…

— Ага, — зевнула тыква-цедилка для вина; один бок у нее был продавлен насквозь, и теперь это отверстие служило ей ртом. — Может, вы и чистоплотные, а только хозяйка, когда в последний раз заходила сюда, сказала: «Фу, до чего мышами воняет…»

— Сразу видно, что у тебя башка дырявая, вот в ней мозги и не задерживаются. У каждого есть свой запах; нам, мышам, хозяйка кажется вонючей. Ну, что ты на это скажешь?

— Ничего! — гулко отозвалась тыква. — Зато судя по тому, как дерзко ты распищалась, в животе у тебя не пусто. А вот поблагодарить сапог за добрый совет — на это тебя не хватает.

— Дождешься тут благодарности! — сипло вздохнул сапог; его обволокло туманом, и старая кожа податливо размягчилась. — И еще этот туман распроклятый, кто его сюда звал!

— Послали меня, вот я и пришел! — закрутился клубами туман. — Ведь это мы правим миром.

— Видали эту бледную немочь! — возмущенно треснула телега. — Он, оказывается, правит миром…

— Пусть правит, только за нашим порогом, а сюда нечего соваться! Ведь стоит ему ко мне притронуться, и он превращается в воду.

— Это происходит оттого, что ты теплее меня! — назидательно прошелестел туман. — А будь ты холоднее меня, то я превратился бы в изморозь. Так диктует Физика…

При этих словах сарай затих, поскольку никто не знал, что это за зверь такой — Физика.

Наконец шевельнулись грабли.

— Скоро взойдет на небе яркое солнышко, вот тогда узнаешь Физику…

— Ничего страшного! — весело заколыхался туман. — Тогда я обращусь в пар, затем стану облаком и выпаду дождем…

— И загремишь громом-молнией! — раздраженно скрипнула телега. — Наврал с три короба, а теперь проваливай отсюда! Да и вообще уже светает.

— Вздумай просвещать дураков, так не оберешься тумаков, — вздохнул туман. — Впрочем, мне пора, мое место — в облачных высях. А вам на прощание оставлю по себе память: от моей влаги вы все тут благополучно загниете, а плесень и ржавчина прикончат вас.

Облегчив душу этими «добрыми» пожеланиями, туман воспарил к светлеющему небосводу.

За порогом сарая и в самом деле светало.

Все вокруг было залито бледным, трепетным светом и пронизывающей сыростью, и не верилось, что к полудню настанет сухая, ослепительно сверкающая жара, а на тропе, сейчас скользкой и раскисшей от грязи, гулко будут отдаваться шаги.

Но до полудня еще далеко.

А пока лишь резко хлопнула дверь хлева, звякнул подойник, а затем по его жестяному днищу мелодично забарабанили струйки молока, но вскоре захлебнулись собственной пеной.

Когда дверь хлева вновь распахнулась и захлопнулась с глухим стуком, Ката тяжело поднялась с места.

— Пора идти! — сказала она и постояла немного, пока одеревеневшие ноги вновь не обрели способность двигаться. Тогда она осторожно спрыгнула на землю. — Хозяйка скоро станет задавать корм, и если я появлюсь там вместе со всеми, она решит, что я спала на грушевом дереве. Да и есть хочется… а яйца пока еще не очень привередливые.

Ката боязливо выглянула за дверь, а затем выскользнула так бесшумно, что остальные даже не заметили.

— Яйца всегда нуждаются в присмотре! — заговорила тут воробьиха. — Только с куриными мозгами и можно такую чушь сморозить, будто яйца не очень привередливые. Глупая она, эта клуша, и к тому же беспечная. Не подумайте, что я за глаза сплетничаю, я могу то же самое и при ней повторить.

Некоторое время ей никто не отвечал, потому что воробьи в сарае были всего лишь ночлежниками, и ни один из постоянных обитателей не опускался до разговоров с ними. Однако потом налетел ветерок; дуновение его проникло и в сарай и отозвалось в шрапнельной гильзе целой тирадой.

— Во мне тоже когда-то находились свинцовые яйца! Вот уж про них не скажешь, что они были привередливые. Когда нас выстрелили из пушки и во мне на лету разорвался заряд, свинцовым яичкам это не причинило ни малейшего вреда, зато люди под нами так и валились замертво. Некоторые успевали вскрикнуть перед смертью…

— Нечего сказать: веселенькое занятие! — чирикнула воробьиха и в знак презрения цвиркнула белой струйкой по гильзе.

— Насыпать бы тебе под хвост экразита! — обозленно загудела гильза. — Тогда бы ты узнала, каково плясать под чужую дудку: делаешь то, что велит тебе экразит. Впрочем, ничего бы ты и не узнала, от тебя только и уцелела бы та дрянь, чем ты на меня капнула. Да ты большего и не стоишь…