21 день - Фекете Иштван. Страница 49

Бутылки, вытертые насухо и до блеска, в мгновение ока были готовы к доставке наверх, но я не спешил уходить отсюда: с подвалом так же, как и с чердаком, нельзя было разделаться походя. А сегодня и подавно: ведь посреди подвала я увидел не кого иного, как ту огромную жабу, которую отец прошлым летом выбросил из окна в сад дядюшки Цомпо после того, как обнаружил ее под подушкой у тетки Луйзи, куда она попала, должно быть, чисто случайно…

— Ума не приложу, — удивлялся отец на другой день, — как могли забраться эти лягушки к Луйзи в постель? Не иначе как через окно…

Зато мне это очень хорошо было известно, и сейчас я растроганно смотрел в золотистые жабьи глаза.

— Значит, ты вернулась на свое место? — не в силах скрыть удивление, спросил я. — Долго же ты сюда добиралась?..

— Перезимовала я на пасеке, — моргнула жаба. — А потом дядюшка Цомпо меня оттуда вытурил. Куда же мне было податься?

— Ну и ну!.. И ты только что вернулась?

— Этой ночью. Мне пришлось быть осторожной: под свиным хлевом хорек поселился, душегуб кровожадный… Но сюда он не придет.

— Можно, я расскажу о нем взрослым?

Жаба закрыла глаза.

— Все равно тебе не поверят…

И все же я выдал эту тайну отцу, который, кстати сказать, похвалил меня за вытертые до блеска бутылки.

— Вот ведь можешь же ты быть аккуратным…

Осмелев от непривычной похвалы, я сказал:

— А под свиным хлевом хорек завелся…

— Во сне тебе, что ли, привиделось?

— Нет, я и вправду видел хорька под балкой…

«Если жаба обманула, — подумал я, — то вышвырну ее из подвала». Но я уже давно успел убедиться, что животные никогда не обманывают. Не в пример людям…

В то утро я так и не выбрался на чердак, потому что отец придумал мне другое задание: он вышел из кладовки с мощным железным капканом и вручил его мне.

— Неси к навозной куче и как следует смочи его в жиже, а потом пусть подсохнет.

Когда капкан высох, отец смазал его гусиным салом, затем насадил на один из зубьев капкана куриное яйцо, и мы осторожно двинулись к хлеву.

— Вон там, — показал я на то место под балкой, где видел, правда, не хорька, но крысу.

— Вполне возможно, — кивнул отец, — ведь хорьки — они и на крыс охотятся.

— У него была такая красивая, блестящая коричневая шкурка, а глаза черные…

— Вот теперь я тебе верю, — сказал отец, и конечно же не догадывался, что теперь я и сам в это поверил: в конце концов, с меня станется приврать, а уж старая жаба врать не будет.

В тот день после обеда я с такой осторожностью поднялся со старого дивана, что бабушка даже не проснулась.

На кухне — ни души, терраса тоже была безлюдна, а дверь на чердак открылась с такой легкостью, точно ее подмазали.

— Проходи, пожалуйста, — шепнула она. — Как видишь, если надо, я могу и не скрипеть. Мышка мне все про тебя рассказала…

Вступив в застарелую, пропитанную ароматами лета тишину, я на мгновение замер, как зверь, прежде чем войти в лес. Я стоял, явственно ощущая вокруг себя настороженность.

Но затем из-под кресла выбралась мышка.

— Входи, мальчик, — взглядом позвала она меня. — Видишь, я тоже вышла из укрытия. Здесь была кошка, но услышала твои шаги и выпрыгнула из окна.

— Рыжая кошка?

— Она самая, — как будто бы ответило кресло, потому что спинка его чуть подалась назад. — Приделай к окну решетку, тогда она не сможет лазать сюда. Я люблю кошек, в особенности пока они маленькие, но рыжей кошке тут делать нечего. Может, присядешь?

Я с удовольствием опустился в кресло, и, когда я устраивался в нем поудобнее, мне показалось, словно кто-то обнял меня.

И тут чуть приоткрылась крышка шляпной коробки.

— А вот я кошек терпеть не могу, — с сердцем выдохнула коробка. — Мици как-то давно еще окотилась во мне, и с тех пор я до того провоняла кошачьим духом, что самой тошно.

— Не на сковородке же ей котиться, — холодно блеснул медный подсвечник.

— Уж это точно, — проскрежетал ржавый топор. — Ох и затупился я! Не всегда человек рубит мясо, иногда и кости тоже…

— А то и гвозди, верно, мальчик? — маленький топорик прижался к дымоходу и бросил на меня предательский взгляд.

— Верно, — покраснел я. — Не расстраивайся, я отнесу тебя к дядюшке Цомпо, и он наточит тебя.

— Это было бы несправедливо, — моргнула плошка, и на мгновение в ней как бы замерцал отсвет давнего пламени. — Кто сюда попал, здесь должен и остаться.

— А что такое справедливость, истина? — не без горечи вопросил тонкий, сточенный серп. — Если я в данный момент подсекаю стебли — это истина, если не подсекаю — тоже истина. Ведь истина действительна лишь одно мгновение, но не минуту или больше…

— Только этого не хватало, — огорченно вздохнула старинная книга, — выслушивать мудрствования какого-то серпа! Да если я начну читать вам проповеди об истине да справедливости, вы окончательно ума лишитесь и друг с дружкой перегрызетесь, ведь у каждого своя истина — даже здесь, во мне, а я — всего лишь одна книга из многих. А что уж говорить, если мы сотнями тысяч собраны в одном месте!..

— Какой ужас! — содрогнулись гусарские штаны.

— Поистине так, — вздохнула книга. — В особенности для солдата…

— Прикажешь расценивать это как оскорбление? — сверкнули прислоненные к дымоходу ножны. — Хотя во мне сейчас и не хранится сабли — она сломалась на поле брани, — но…

— …но поскольку ею режут мясо на кухне, она и не может находиться здесь, — насмешливо ухнул глиняный горшок. — Не знаю, как она вела себя на поле брани…

— Рубила неприятеля, как капусту.

— Возможно. В этих делах я не разбираюсь, зато на кухне от сабли явная польза. Ее укоротили, подточили, ведь сталь у нее превосходная. Так сказала тетушка Кати, а значит, это истина.

— Моя хозяйка говорила, — тихонько скрипнуло подо мной прабабушкино кресло, — а она ни разу в жизни не солгала, — так вот моя хозяйка говорила, что по-настоящему правы только матери, когда производят на свет человека…

— Чтобы этот человек потом стал убивать себе подобных! — гневно прошуршала тонкая белая веревка, которая когда-то препоясывала грубое монашеское рубище, а теперь вот уже не один десяток лет висела, переброшенная через балку. — Убивать за правду и славы ради, из-за золота и земельных угодий, убивать из-за женщины, из мести или страха. Бьются люди смертным боем, а потом замирятся, упьются на радостях и обманывают друг друга напропалую, и никому нет дела до убитых и умерших, — это тоже истина… Вот поэтому и прошу вас, братья мои, не омрачайте светлые мечты и думы этого мальчика. Придет пора, и он сам поймет, что человек прав, лишь покуда он один. Позвольте ему открыть шкатулку и прочесть письма. Ведь ты за этим пришел, верно, мальчик?

— Да, — робко пробормотал я. — Мне кажется, прабабушка мне разрешила бы…

— Ух, ну и хитрюга! — шевельнулась в углу кочерга. — Он думает, что так мы скорее согласимся…

— Уж твоего-то согласия во всяком случае никто не спросит, — негромко прогудел дымоход. — По-моему, письма для того и пишут, чтобы их читали.

— Читали, да не всякий и каждый! — стояла на своем кочерга. — Меня, например, сделали для того, чтобы регулировать огонь, но не везде…

— Тоже мне регулировщица выискалась! — с презрением глянул с балки тяжелый молоток. — Бьют ею по поленьям, пока в лепешку не разобьют, а там только и проку от нее, что на ручку к мусорному совку использовать…

— Полно ссориться, братья мои! — взволнованно шевельнулась веревка. — Помнится, мы — когда не могли прийти к согласию — сядем, бывало…

— …и выпьем как следует! — восторженно отозвался подле шляпной коробки деревянный кубок, который я до сих пор принимал за ступку для толчения мака.

Все обитатели чердака словно улыбнулись этому возгласу, а объемистый кубок продолжил:

— Но пить мы умели, никогда допьяна не упивались! Словом, сядем, бывало, и проголосуем. Как большинство решит, так тому и быть!.. Вот я и предлагаю: если кто из вас считает, что мальчику не следует читать письма, пусть сделает знак!