21 день - Фекете Иштван. Страница 58

Я промолчал. С одним куском мяса я уже успел управиться, и другая моя бабушка в таких случаях или сама подкладывала мне следующий или же спрашивала, не хочу ли я еще. Но сейчас мне никто не делал никаких предложений.

Отец, видите ли, не приучил меня к порядку! Да он только этим и занимался, и в доме у нас действительно царил порядок — правда, не такой, как в казарме. И к обеду я обычно не опаздывал, ну а если и опоздаешь на несколько минут, то разве что поругают… Иногда отец тоже опаздывал, и в таких случаях мы ждали его.

— Сколько раз вам говорить, чтобы не ждали! Дела у меня…

Но мы всегда дожидались его.

А сейчас все молча сидели; мне никто не предлагал еды, а я не решался попросить.

— Если больше не хочешь, скажи этой женщине, чтобы убрала со стола.

— Тетушке Кати?

— По-моему, другой женщины в доме нет…

По-моему — тоже, но эта манера говорить с подковырками была непривычной и очень раздражала меня.

Тетушка Кати убирала со стола грязные тарелки.

Мы по-прежнему сидели, и я не смел нарушить эту атмосферу злобной скованности. Я не знал, что мне делать или сказать, утратив всяческую уверенность даже в таких действиях, которые знал наверняка. От неподвижного сидения меня постепенно стало клонить в сон.

— Чем ты собираешься заняться после обеда?

— Не знаю, — испуганно встрепенулся я, потому что и в самом деле не знал этого.

— Урок свой выполнил?

— Нет еще.

— Вот и берись, не откладывая в долгий ящик. Я бы на твоем месте уж давно написала бы.

— Обычно мы с бабушкой спим в это время.

— Ваше дело. По-моему, дурная привычка ложиться спать на полный желудок, но если ты к этому привык, я не возражаю. А потом покажешь мне тетрадь по чистописанию.

— Хорошо, — я встал из-за стола и пошел к двери.

— Благодарю за обед! — резко воскликнула мне вслед бабушка.

— Да-да, я забыл, — отозвался я.

Бабушка безнадежно махнула рукой.

— Schrecklich! [1] — сказала она, а я поплелся на кухню, взволнованно переживая случившееся. Ведь я прикидывал про себя, стоит ли поблагодарить за обед, тем более, что у нас в семье был заведен такой обычай, а когда я бывал в Капоше, то там тоже всегда так делал. Но после всех бабушкиных нападок решил, что благодарности от меня она не дождется. Да и с какой стати благодарить ее? Обедом этим меня обеспечили мои родители, а приготовила его тетушка Кати — приезжая бабушка тут ни при чем.

Мне было не до сна. Я разглядывал свою тетрадку и думал: исправился мой почерк или не исправился, а эта проклятая дата красуется на месте, и о том, чтобы подсунуть на проверку прежнюю страницу, речи быть не может. Что тут сделаешь? Да ничего! Я не видел другого выхода, кроме как написать новую злополучную страницу прописей. Беда была в том, что в голову мне лезли всякие посторонние мысли, и лишь на чистописании сосредоточиться никак не удавалось.

«А потом покажешь мне тетрадку!»

И все это потому, что тетке Луйзи «неймется», и они опять «сошлись» с дядей Ласло…

«Хорошо этим взрослым, — думал я. — Хотят — сойдутся, а накатит на них — опять разойдутся». Проблема эта явно превосходила мои жизненные познания, и я ломал голову, пытаясь представить себе тетку Луйзи и дядю Ласло, которые сходятся друг с дружкой вплотную, чуть ли не стукаясь лбами…

Мысли были интересные, но они лишь растягивали время и ничуть не ускоряли минуту, когда передо мной по крайней мере раз тридцать чередовались бы прописные истины насчет обильного рыбой Балатона и богатой винами Бадачони.

До чего они мне опротивели! Мало ли на свете хороших стихов — одни Арань и Вёрёшмарти чего стоят! А «Витязь Янош» Петёфи! Я запоем три раза прочел его от корки до корки, сидя на чердаке свинарника, хотя блохи меня чуть заживо не сгрызли. Да, ничего не скажешь, Петёфи умел писать, даром что был из простых.

«Точь-в-точь как мне», — думал я, хотя в тот момент свобода была важнее любви. С любовью у меня пока что все складывалось как надо. В жены я возьму Илону — мы с ней уже условились — или же Терезу. Другие кандидатуры даже в расчет не принимаются. У Илоны дивные косы, зато Тереза куда как хороша в своей новой жилеточке. Но с этим делом пока что не к спеху, а вот свобода необходима позарез, и я, прихватив с собою чернильницу с ручкой и тетрадку, направился в сад, где под ореховыми деревьями круглый мельничный жернов служил столом; я тешил себя надеждой, что там мне будет легче управиться с обильным рыбой Балатоном.

Однако чистописание никак не шло. Я сидел, тупо уставясь на чистый тетрадный лист, и не в силах был себя заставить.

Я мечтал отправиться на чердак, в конюшню, к Качу — куда угодно.

Правая рука у меня сделалась тяжелая, будто каменная.

Над моей головою перешептывались ореховые деревья, вдоль края стола пробиралась вперед волосатая гусеница; из кузницы было слышно, как Лайош Цомпо бьет молотом по железу, и где-то заливалась трелями иволга.

Всем телом и душою наслаждался бы я блаженным теплом и ароматами лета, если бы не чистописание. Чтоб их черт побрал, всех этих балатонских рыб с бадачоньскими винами вместе! А дёргичские вина хуже, что ли? Дядя Миклош говорил, что за бочку бадачоньского не отдаст стакан дёргичского рислинга, а уж дядя мой знал толк в этом деле… Правда, Дёргич ведь тоже находится где-то возле Балатона.

— Вино оно и есть вино, — изрекла тогда тетка Луйзи, которая вечно встревала со своими замечаниями, вот разве что в проповеди не вмешивалась: о них она высказывалась впоследствии.

— Не суйся, Луйзи, ежели не разбираешься, — оборвал ее дядя Миклош и наверное еще кое-что добавил бы, но тетка оскорбленной королевой выплыла из комнаты.

— Не обижай ты Луйзи, — умоляюще взглянула бабушка на сына. — Ты же знаешь, какая она чувствительная…

— А она пусть не лезет в дела, если ничего не смыслит…

Тут и бабушка выкатилась из комнаты… Я с такой ясностью видел перед собой эту сцену, что даже не заметил Петера, который, оказывается, искал меня в доме и явился сюда.

— Тетушка Кати говорит, ты урок готовишь…

— Как видишь…

Петер подсел рядом и заглянул в тетрадь.

— Что-то я ничего тут не вижу.

— Да я пока еще не написал…

— Знаешь что? Ты пиши поскорей свои прописи, а я пока схожу к Дерешам. Лаци уступает за пять крейцеров птенца горлицы. Клетку я уже приготовил, так что принесу птенца сюда, и мы его вместе покормим.

Петер ушел, а для меня теперь уже было естественным как можно скорее разделаться с чистописанием. Теперь, по крайней мере, было из-за чего страдать. Все посторонние мысли исчезли, а осталось одно желание: написать прописи скоро и красиво. Все осталось на месте: и ореховые деревья, и стол-жернов, и плети помидоров в огороде, — но больше они меня не отвлекали от дела, и также похвально вели себя «Витязь Янош», Илонины косы и красная жилеточка Терезы…

Раздражение против балатонских рыб и бадачоньских вин тоже улетучилось: передо мной была цель, и я к ней стремился. Правда, второпях Балатон в одном месте я написал с двумя «т», а из Бадачони у меня получился «Бадаконь», но ведь не следует забывать, что я занимался чистописанием, а не правописанием.

Тем временем в саду появилась бабушка. Ее присутствие очень мешало мне, но в конце концов я все же справился с заданием и, счастливый, отложил ручку в сторону.

Бабушка смотрела на прописи, но как-то невнимательно, будто они ее и не интересовали.

— К тебе тут приходил какой-то мальчик…

— Да, Петер!

— Кати говорит: он — чахоточный.

— Он — первый ученик в школе.

— Это прекрасно, но от чахотки не спасает. Скажи ему, чтобы не ходил сюда.

— Петеру?

— Ну конечно! Кати говорит, у них в семье все больные, а чахотка — болезнь заразная. Так что пусть лучше сюда не приходит.