Томка. Тополиная, 13 - Грачев Роман. Страница 26

– Никак. Марина пришла чуть ли не первой, часов в пять. Томка бросилась к ней на руки, мы молча обменялись кивками, и они ушли. Ты надолго Тамарку отпустил?

– До завтрашнего вечера.

Я упал на спину, уставился в потолок. Очевидно, на моем лице отразились все мои мысли и чувства – а это была взрывоопасная смесь – поэтому Олеся поспешила ко мне с объятиями. Ее нежное обнаженное тело согревало необыкновенно.

– Ты тоже считаешь, что я хочу войти в вашу с Томкой семью? – прошептала она мне прямо в ухо, пробираясь рукой от груди к паху.

– Я не… не знаю… не думаю…

– Вот и правильно, ни о чем не думай. Хотя бы сегодня. Подумаем об этом завтра.

Ее руки сделали свое дело. Через минуту я уже не вспоминал ни о Марине, ни о ее притязаниях. Второй раз у нас получилось ничуть не хуже, чем в первый.

15

К полудню субботы на Тополиной, 13 собрался, кажется, весь микрорайон. Люди шли к дому со стороны остановки общественного транспорта, автобусы парковались на дорожке возле гаражей, жители соседних домов сгруппировались по периметру двора. Возле второго подъезда, в котором и произошла трагедия, маячили телекамеры, два микроавтобуса местных телекомпаний бесцеремонно въехали на детскую площадку. Десятки людей, забыв о плохих приметах, наблюдали за происходящим из окон.

– Аншлаг, – сказала Татьяна. Мы следили за приготовлениями издалека, стоя вместе с Петром Аркадьевичем возле площадки мусорных контейнеров.

– Точно, – согласился дядя Петя. – Смерть, наверно, привлекает больше, чем жизнь.

Двери подъезда утопали в цветах. Букеты и венки были расставлены вдоль предполагаемого маршрута проноса тел. Легковые автомобили уже выстраивались в колонну, готовую отправиться в путь. Мрачная торжественность витала в воздухе, печальный шепот и какие-то тихие нелепые смешки шелестели над головами, осенняя погода тоже оплакивала погибших, выжимая на головы свой мокрый от слез платочек. Впрочем, зонтов почти не раскрывали.

Максима и Олю привезли ближе к часу на автобусе. Толпа стала подбираться ближе. Парни из похоронной конторы вынесли из автобуса четыре табурета, а следом – два гроба.

Толпа ахнула.

У меня сжалось сердце.

Одним из наблюдателей процессии был человек на инвалидной коляске, сидевший на кухне в квартире на третьем этаже. Сегодня случилось то, что он обычно встречал с нездоровым воодушевлением – то, что его встряхивало и напоминало: он сам еще жив, несмотря на все трещины, сломанные кости, отсутствующие органы, малоподвижные ноги и высыхающие мозги. Поди ж ты – старая рухлядь, а пережил молодых да резвых! Радоваться бы, как обычно!

Но сегодня старик плакал. Беззвучно, сжав губы, не замечая ручейка слез, стекающего по небритым щекам. Комок застрял в горле, хотелось плакать громко, но не получалось.

Когда два гроба выгрузили из автобуса и поставили на табуреты, старик откатился от окна, взял в руки бокал, доверху наполненный коньяком, и выпил его залпом.

«Ты стал сентиментальным, – думал старик, тиская пустой бокал. – Довольно странно для человека, который… а, ладно».

Он не планировал сегодня заниматься самокопанием. Поставил бокал на стол, вернулся к окну в кухне и стал смотреть. Минут через пять снова обнаружил, что плачет.

Уже навзрыд и в голос.

Кажется, получилось.

На этой траурной церемонии я испытал настоящее потрясение. Причем потрясло меня совсем не то, что потрясло всех остальных.

Да, сжималось сердце при виде двух гробов, обитых красной материей. Да, едва сдерживал слезы, когда слышал, как воет мать Ольги, как глухо стонет ее отец, которого поддерживали под руки двое мужчин. От красивых молодых людей, мечтавших о счастье, остались лишь обогревшие тела и воспоминания.

В тот день я увидел Чудовище. И похолодел от ужаса.

Оно стояло в стороне от основной массы зевак, прислонившись к дереву. Оно имело облик взрослого бородатого мужчины, худого, бледного и со страшными кругами под глазами, словно нарисованными гримером фильма ужасов. Он был одет в черные брюки и черную рубашку, как завсегдатай похоронных процессий. Мужчина был явно нездоров, и, похоже, физически в данный момент чувствовал себя отвратительно.

– Ты тоже его видишь? – спросила Таня.

– Да. Ужас.

– Ты не представляешь насколько. Я взял за локоть дядю Петю.

– Кто это?

Петр проследил за моим взглядом.

– А, этот… А что с ним?

– Он ужасен. Что это за парень?

Петр Аркадьевич ответил не сразу, подбирая адекватные формулировки. Это далось ему с трудом.

– Ты прав, очень странный парень. Живет здесь, кажется, его зовут Костя. Живет с матерью. Знает несколько языков, прочитал много всяких разных книг, но всю жизнь одинок. Как следствие, серьезно озлоблен на весь белый свет.

Таня покачала головой и хлопнула Петра Аркадьевича по плечу.

– Пять баллов, дядя Петя.

– Просто я любопытный и внимательный.

Я еще несколько секунд смотрел на Константина Самохвалова, изучал его. И тут случилось страшное…

Мужчина скосил на меня взгляд. Сначала бегло – глянул и отвернулся – потом заинтересовался и вскоре уже не мигая пожирал меня глазами. В этот момент я заметил, что одна рука у него была одета в черную перчатку.

«О, черт!» – подумал я и быстро отвел взгляд в сторону.

Тем временем прощание заканчивалось. Люди шушукались вокруг и старались протиснуться поближе к подъезду, операторы снимали, фоторепортеры сверкали вспышками, какие-то люди в черных костюмах занимались родителями Ольги и еще двумя пожилыми (скорее, внезапно постаревшими) людьми – родителями Максима. Они до сего дня даже не были знакомы друг с другом, и всю оставшуюся жизнь будут проклинать свое знакомство, произошедшее в таких обстоятельствах.

Гробы погрузили в катафалк, народ стал растекаться – кто-то по своим машинам, кто-то в поисках свободного места в автобусах. Двор стал пустеть.

– Вы поедете? – спросил дядя Петя.

– Я точно нет, – сказала Таня. – Я увидела все, что мне нужно.

– А я поеду. Жаль ребяток, горсточку земли хоть брошу. Вы меня дождетесь?

– Да, – сказал я. – Мы же договорились.

Старик с облегчением кивнул и побрел к одному из автобусов. Я обернулся к углу дома. Страшный человек в одной черной перчатке исчез.

Константин Самохвалов, разумеется, на кладбище не поехал, хотя при желании мог бы забраться на какое-нибудь свободное место в одном из десятка автобусов, пригнанных муниципалитетом. Костя не был знаком с погибшими и не считал нужным оказывать им почести. После прощания он сунул руки в карманы своих, как всегда, безупречно отутюженных брюк и побрел прочь. Обогнул дом, прошел мимо ряда гаражей. Где-то на середине пути огляделся воровато, нырнул в один из узких проемов между бетонных боксов. Там он расстегнул брюки и с нескрываемым удовольствием помочился. Он понимал, что его можно увидеть из любого окна (и наверняка кто-то видел и узнал даже со спины), но в этом было какое-то новое для него чувство. Ему стало нравиться хулиганить. Впрочем, нет, ему стало нравиться делать гадости.

Застегнув брюки, он вышел обратно на дорожку, пригладил волосы и так же беззаботно направился дальше – к следующему по Тополиной улице дому.

В гробу он видал эти похороны и эту шумиху, связанную с гибелью молодых людей, которые большинству присутствующих не были ни братьями-сестрами, ни друзьями, ни даже соседями. Вероятнее всего, эти Ромео и Джульетта местного разлива получили заслуженную кару. Нельзя быть безудержно счастливыми, когда вокруг так много несправедливости. Нельзя радоваться жизни, не привнеся в эту жизнь ничего нового, то есть нельзя брать, не заплатив. Нельзя, нельзя, нельзя… Они ничего не привнесли, ничего не оставили, вот их и прибрали.

– Нельзя, – пробубнил он вслух.

На углу он снова остановился. На этот раз – по более уважительной причине. Сверху прямо на него полетел какой-то предмет. Константин едва успел заметить и очень вовремя остановился – всего в метре от того места, где он стоял, на асфальт плюхнулся использованный презерватив. Более того, перевязанный узлом и с содержимым внутри.