Томка. Тополиная, 13 - Грачев Роман. Страница 32
Впрочем, о чем это я? Все это ерунда, все это мелочи. Больше всего напрягал и возмущал моральный аспект: Томка провела день и ночь в доме человека, который, пусть и косвенно, был причастен к ее похищению в мае. Такие «яйца судьбы» меня категорически не устраивали.
– … И лужайка там такая зеленая-зеленая, и травка не такая, как у нас во дворе, а тоненькая такая, короткая, как будто ее специально подстригали.
– Да, Томыч, я понял, там красиво и здорово. – Я не хотел слушать дальше, поднялся с кровати, стал натягивать штаны.
– Мы с мамой гуляли по лесу, ходили на озеро, там же еще озеро рядом. Разговаривали, собирали шишки, я потом бросала хлеб чайкам – там такие голодные чайки, кидаются и хватают целыми кусками! Я им целых две булки скормила, так прикольно!
Я улыбался через силу.
– А о чем вы разговаривали, милая?
– Так, обо всем… – Небольшая заминка.
– О чем обо всем?
– Ну так, мама спрашивала, как у меня дела в садике, с кем я дружу, не обижает ли меня кто-нибудь. Про Олесю Петровну спрашивала…
– Что именно?
Тут ее личико озарила хитрая улыбка.
– Ну, она спрашивала, не спит ли Олеся Петровна в твоей кровати. – Дочь хихикнула. – Я сказала, что не видела. Зато рассказала, как мы ходили все вместе в ресторан.
Я вздохнул. Потрепал дочь по волосам.
– Счастье ты мое… Пойдем волосы хоть тебе приберем немного да позавтракаем. Давно встала?
– Давно.
По дороге на кухню я задавал себе вопрос: о чем говорили ожидавшие меня вечером на лавочке две непримиримые подруги. Получение ответа из первых уст обойдется недешево: придется объяснять Олесе, почему я пьянствую в ресторане с молоденькой преподавательницей вместо того, чтобы мурлыкать под боком у любимой женщины.
«Антоша, эдак ты скоро запутаешься».
Мы позавтракали кашей и бутербродами с колбасой. Я выпил кофе. Головная боль немного унялась, а после атаки двумя таблетками анальгина покинула совсем. Томка не стала засиживаться на кухне, допив чай, хотела уже удрать в кабинет.
– Посуду в раковину за собой!
Рассерженный рев в ответ, но просьба была выполнена. Тарелка и чашка с ложкой грохнулись в мойку.
– Какие планы на сегодня? – спросила дочь перед уходом. Я не успел ответить. Зазвонил мобильник.
– Сейчас узнаем, милая.
Звонила Таня. Бодренькая, свежая, как яблочко в росистой траве. Господи, где мои двадцать пять лет? Или сколько там ей?
– Привет! Ты живой?
– Едва-едва.
– Все обошлось вчера, надеюсь?
– Почти. Точнее, я пока не знаю. Боюсь, придется еще разгребать.
– Сочувствую. Но я хотела у тебя спросить, как там насчет нашего героя? Ты обещал поднять информацию. Я помнил, конечно. И про героя, и про информацию, и про то, что мой помощник Петя Тряпицын обещал прислать на электронный адрес сведения об интересующих меня жителях дома номер тринадцать. В ящик я еще не заглядывал, но уже сейчас перспектива провести воскресенье в чтении длинных и скучных документов не радовала. Томка с тревогой поглядывала на меня из-за угла.
– Я сейчас пойду за компьютер. Если будет что-то интересное, обязательно с тобой свяжусь.
– Хорошо. Давай не болей!
– Сама-то как?
– Да никак. Всю ночь в стенах что-то выло. Я вроде уже привыкла, но сегодня было что-то очень сильно. Пришлось беруши в уши вставлять. – Она удрученно хмыкнула. – Только они меня не спасают, я ведь другим местом слышу.
Я не стал уточнять физиологические особенности девушки-экстрасенса – чем она там слышит, видит или разговаривает. Окончив беседу, объявил Томке:
– Погода сегодня хорошая, можно будет потом погулять, но…
– Но сейчас тебе надо поработать! Ррр!
– Так точно, сержант! Отставить нытье, объявляю свободное время до полудня. Марш!
21
Петя, как обычно, не подкачал. Данные по жильцу интересующей меня квартиры хранились в прикрепленном к его письму файле под названием «Стрелок». Стало быть, его предварительные выводы относительно обитателя одиннадцатой, озвученные два дня назад, оказались верны.
Я открыл файл, скопировал его на планшет и завалился на диван в кабинете, чтобы спокойно погрузиться в чтение – по объему документ вполне мог соперничать с увлекательной беллетристикой. Текст на первой странице предваряла фотография мужчины средних лет, сделанная очень давно, если учитывать возможный нынешний возраст героя. Я прикинул, что сейчас ему должно быть хорошо за девяносто. «Крепкий дедок», – подумал я.
Итак…
Ковырзин Николай Григорьевич, крестьянский сын, появился на свет в 1916 году в зауральской деревушке под говорящим названием Глуховка. Первую мировую не застал и в гражданской войне, понятное дело, не участвовал, зато отличился позже, в тридцатых, во время раскулачивания. С какой-то неожиданной дури сдал органам собственного дядю («Павлик Морозов, мать его!» – поморщился я), а потом карьера быстро пошла в рост. Продвигался по комсомольской линии, рекомендован к учебе в школе НКВД. Был сдержан, звезд с неба не хватал и вперед не лез, но в Великую Отечественную стоял позади передовой.
Впрочем, после провала советских войск под Смоленском в июле 1941 года Ковырзин с группой товарищей ушел в подполье, где участвовал в создании партизанского движения. Там и воевал вплоть до 1943 года, и, если верить бумагам, воевал вполне честно, на своем элитном чекистском происхождении не настаивал и ни перед кем не быковал, хотя так и не поменял классическую кожаную куртку на что-то более почвенное. Однажды расстрелял труса и предателя – расстрелял не очень уверенно, словно сомневаясь. Отвел в лес и после долгих размышлений бабахнул из автомата по кустам. Возможно, в предателя пуля попала даже случайно. Сведения об этом сохранились благодаря таинственному агенту, выполнявшему в партизанском соединении функции не то повара, не то врача.
Странный он какой-то, этот Ковырзин Николай Григорьевич. Как дотянул до наших дней с такой сомнительной репутацией?
В 1944-м в звании майора присоединился к регулярным войскам, пошел в Европу, в бой не лез, сидел в штабах, допрашивал пленных, работал с личным составом. Тихо-мирно, без шума и пыли добрался до Берлина.
Там однажды в момент затишья напился и по матушке склонял Жукова за сотни тысяч бойцов Красной армии, цинично брошенных погибать ради взятия Рейхстага раньше янки. Тут же был взят на карандаш, но благодаря неплохим связям и репутации убежденного марксиста отделался легким испугом – всего лишь ссылкой в тыловой промышленный город разгребать послевоенное троцкистское дерьмо.
Разгребал вплоть до кончины Сталина. Иногда командовал на Черной Сопке. В 1953-м после ареста Берии, нутром почуяв грядущий разворот государственной махины, попросил о переводе. Рапорт был удовлетворен. До выхода на пенсию «работал с личным составом» – посиживал в кабинетах, рассматривал характеристики, потом преподавал в местном юридическом институте. В общем, доковылял до благополучной пенсии.
В перестройку, когда раскопали Черную Сопку, имя Николая Ковырзина не всплыло. Никого в целом особо и не старались вытаскивать на свет божий – дружно признали факт культа личности, дружно его осудили, похоронили в братской могиле останки и закрыли тему. Ковырзин и другие немногочисленные «герои», дожившие до тех дней, остались в тени.
Да, мы каяться умеем и нести ответственность тоже… как филатовская Баба-яга, желательно в июле и желательно в Крыму. Не будем ворошить прошлое, а то воняет.
Впрочем, сам по себе Ковырзин вызывал много вопросов. Он не был жестоким, не рвался вперед, но и не прятался в окопах. Я долго изучал его фотографию. На меня смотрел человек, пытавшийся вписаться в систему, встать в строй, чтобы не встать к стенке. Маленький винтик в гигантском бесчеловечном механизме, чертовски везучий парень, сумевший унести ноги оттуда, откуда выскочить можно только ногами вперед. Такое вот невероятное стечение обстоятельств.
С другой стороны, говорят, ничего случайного не бывает. Если судьба вела этого человека буквально за руку, как маленького ребенка ведут через дорогу, вела так долго сквозь эту чудовищную эпоху, значит, он для чего-то нужен. Если дожил до столь преклонных лет и в данный момент находится в доме номер тринадцать, значит, он нужен именно здесь и именно сейчас.