Приключения Рустема - Кутуев Адельша Нурмухаммедович. Страница 10

Кончится война — я обязательно займусь садоводством. Начну с розы. О, если бы у меня что-то получилось. Ведь смог же американец Джорджи Скупер вырастить розу в пять метров. И цветы на ней были с черными бархатными лепестками. Черная роза. Он же первый сорвал и голубую розу. И, наверное, сам удивился, увидев розу, наполовину белую, наполовину нежно-красную. До сих пор, я знал одну березу — среднерусскую. А на Дальнем Востоке тоже есть береза, но ствол ее крепок, как железо; не то что топор, пуля — и та не берет его.

Заманчивый мир открылся передо мной

В прошлом веке жители одного небольшого городка смеялись друг над другом — у них стали распухать носы. И смех, и грех! Какие только порошки они не пили, какими мазями не пользовались — ничто не помогло. Как июль подоспеет жарой — глаза начинают слезиться и носы распухают. И что бы вы думали, — во всем были виноваты дикие ореховые деревья из породы «Астраханских», посаженные на улицах города по приказу самого градоначальника. Пришлось выбирать: или ореховые деревья или нормальные носы...

Я вспомнил, что Рустем говорил: «Когда я рвал папоротник, в лесу было светло». Откуда появился этот свет? Молния? Цветы?

Сначала мне казалось невероятным подойти к кому-то и сказать: «Знаете, я час тому назад разговаривал с невидимкой». Кто бы поверил? «Зафантазировался человек» — сказали бы. Но академик Александр Павлович Караваев не рассмеялся мне в лицо — слишком взволнованно и серьезно я рассказал ему о невидимке. Сначала я пришел к нему один, а потом с моим новым невидимым другом.

Академик похож на Льва Толстого — смотрит спокойно, говорит неторопливо. Он разговаривал с нами, как со старыми знакомыми. Удивительный старик, ничем такого не удивишь. «Природа на все способна», — только и сказал он. Глядя на него, я вспомнил своего деда, добролицего, широкобородого, с усталыми руками на коленях — его я мог слушать целыми днями, он всегда рассказывал о том, чего никто не знал. А когда я спрашивал его, откуда он столько знает, дед отвечал:

«С мое проживешь — голос земли начнешь понимать».

Вот слова академика Караваева:

— Я сам долго работал над созданием краски, которая смогла бы сделать предметы невидимыми. Такая краска не повредила бы нашим самолетам. Конечно, человек по своей сути в природе — против войны, он рождается, чтобы жить, а не воевать, но пока... Задавали ли вы себе вопрос — почему я вижу вас, почему вы видите меня? А в темноте? Разве ночью вы не двигаетесь ощупью даже в своей комнате? Значит, причиной нашей беспомощности в темноте является отсутствие света. Все предметы отражают свет, поэтому мы их и видим. Невидимка же не отражает лучей света и потому он незрим.

— Но его одежда? — спросил я. — Ее мы тоже не видим.

— А представьте себе воришку. Он украл и сбежал. И вот по его следу идет собака. Очень долго идет и находит вора. Почему? Его след сохранил запах... Ну-ка, дружок, надень мою шляпу, — обратился академик к Рустему.

— Надел, — сказал Рустем. Шляпа повисла в воздухе. Нельзя было не улыбнуться.

— Если бы он поносил мою шляпу день-два, она тоже стала бы невидимой. Ее пропитало бы то же излучение, которое пока нам неизвестно. Как след человека сохраняет его запах, так и одежда невидимки — его излучение.

...А ты дружок, — сказал академик Рустему, вернее, шляпе и глазам, — пойми, что тебе нельзя ничего надевать из чужой одежды.

— А если будет холодно?

— Надо что-то придумать. Да, с этим вопросом действительно сложно.

— И глаза никуда не спрячешь.

— С глазами еще сложнее. Если их спрятать, ты ничего не увидишь.

Академик не спешил с ответом на главный вопрос — почему именно цветок папоротника обладает такой чудесной силой.

Когда мы собрались уходить, Рустем спросил:

— Но когда-нибудь я ведь стану видимым?

— А ты хочешь?

— Нет. Пока...

— По-моему, тебе еще долго быть невидимкой. Только надо опасаться очень сильных ультрафиолетовых лучей.

— А что это такое?

— Лучи солнца.

От академика мы вышли в солнечный день, и Рустем потянул меня за рукав:

— Перейдем на другую сторону, там тень.

Потом, немного помолчав, грустно сказал:

— А я любил загорать...

На Тверском бульваре мы сели на скамейку. Я сделал вид, что читаю газету. Никто не обращал на нас внимания.

Мы тихо разговаривали.

— Дядя Яков, мне уже пора на фронт.

Я не видел его глаз, вероятно, он опустил голову. Тонкий прутик чертил на земле рельсы.

— А на какой? Ты думал об этом?

— Где трудно, туда...

Гитлер начинал летнее наступление.

Зима отбросила его от Москвы. И тогда, как обозленная собака, Гитлер бросился на Приволжье. Бросился жечь, убивать, рушить. Какое сердце не заболит, в каком сердце не родится ненависть, когда убивают твоих близких. Когда дороги, русские дороги с березками по обочинам, топчет безжалостный сапог смерти. Горит хлеб, горят деревни, улетают птицы...

— Ты поедешь на фронт, а там жарко. Там трудно, Рустем.

— Да.

Я подарил ему пистолет, когда мы вернулись домой. У него загорелись глаза. Он, как взрослый, пожал мою руку:

— Спасибо. Первых десять фашистов я убью от Вашего имени, дядя Яков.

Когда-нибудь, после войны, мы с тобой пойдем в кино, — сказал я. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось поговорить с ним как с простым мальчишкой — заядлым киношником и футболистом. — Сразу на два фильма сходим и мороженого наедимся. А потом куда? На стадион?

— Конечно, на стадион.

— А сейчас давай разберем пистолет. Ты должен знать его устройство.

Прошло не больше часа, и Рустем спрятал пистолет в карман. Он готов был стать бойцом. Он готов был в дорогу. Его глаза смотрели спокойно и я подумал о том, как рано пришлось ему стать взрослым, — мяч бы гонять да на солнышке загорать, да смеяться, да за птицей следить высокой. Но вот война подошла к порогу твоего дома...

Проводил я его до вокзала на машине. Не стану описывать, как прощался с ним. Будто в последний раз видел черные глаза, в последний раз держал его руку. Сказать бы ему слова особенные, потрепать по голове, но мы простились молча.

— Держись поближе к кухне в дороге, — сказал я. — С гвардейцами едешь.

Глаза улыбнулись.

— Постараюсь.

— Вот и все, иди в вагон. Дай обниму.

— Мать с отцом успокойте.

— Обязательно.

Вернувшись в Казань, я с головой окунулся в работу. Лишь изредка я думал: как он там? Кто с ним рядом? Не мерзнет ли по ночам? Что-то не пишет, не подкралась ли беда?

Наконец я получил письмо. Его принесли утром и секретарша удивилась, увидев, как я просиял — она привыкла видеть меня хмурым и, наверно, думала, что я и улыбаться-то разучился. Письмо было коротким.

Смотри-ка, — Расад, Рустем Асадуллин. Воюй, мой мальчик, остерегайся шальной пули, а когда война кончится...»

Два солдата

За поездом по верхушкам сосен катилось солнце. Оно уже занималось костром заката, когда эшелон прибыл на станцию. Быстро разгрузились, по широким настилам скатили машины, пушки. Было тихо. За дорогой начиналось поле. Ветер шел по кончикам поднявшихся колосьев, настороженный, едва приметный. Казалось, вот-вот сорвется он и упадет волнами на рожь.

По глухой тишине и стрекоту кузнечиков никак не верилось, что совсем недалеко проходит фронт, но из ржи смотрели в небо зенитки, а вокруг дороги чернели вывороченной землей воронки.

Кто-то вдруг крикнул: