Великий треугольник, или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков - Александрова Эмилия Борисовна. Страница 46

— Дорогой Асмодей, — робко обращается к нему Фило. — Давно хочу у вас спросить… Если, конечно, не секрет. Не скажете ли, кто исполнял в вашей передаче роль Паскаля? Случайно, не Юрский? Мне показалось — он. Но, по правде говоря, я не уверен…

Бес поднимает брови и некоторое время рассматривает его с преувеличенным интересом. Затем, не говоря ни слова, поворачивается на своих костылях и… исчезает. Словно его и не было. Фило растерянно хлопает глазами: до чего странный все-таки черт! И что он хотел этим сказать?

Последняя точка над i

Проходит долгая безасмодейная неделя. Все это время филоматики то и дело с тоской поглядывают на книгу Лесажа. Они даже пробуют трясти ее в надежде выманить беса, — напрасный труд! Кроме старой бумажки с рецептом орехового торта, оттуда так ничего и не вытряслось.

Асмодей возвращается только в следующее воскресенье — так же внезапно, как исчез, — и, не отвечая на расспросы, сразу же приступает к делу.

— Есть такое изречение, мсье: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Мне оно не особенно нравится, и я переиначил его на свой лад: ни одно доброе дело не следует оставлять незаконченным. Ко-ко… Это уже гораздо лучше, не правда ли? А посему давайте завершим наше доброе дело и подведем окончательные итоги недавнему путешествию, обсудив ту его часть, которая связана с Паскалем и Мольером. Главным образом, с их борьбой против снисходительной морали и ее авторов — иезуитов.

— Наконец я слышу речь не мальчика, но мужа! — говорит Фило. — Давно пора нам узнать, чем же эта борьба кончилась.

— Насколько я помню, — вмешивается Мате, — Мольер в своем ночном монологе сказал что-то о примирении янсенистов с католиками в минувшем октябре.

— В октябре 1668 года, после буллы папы Климента Девятого, — уточняет Асмодей.

— А сцена, свидетелями которой мы были, относится к 7 февраля 1669 года, — добавляет Фило, — потому что разрешение на постановку «Тартюфа» было дано накануне, шестого, почти через пять лет после злополучного вечера в Версале.

— Но почему все-таки примирились католики и янсенисты? — размышляет Мате. — Ума не приложу!

— Уж конечно, не потому, мсье, что нашли общий язык. Да и какое это примирение? Так, одна видимость. Уже через десять лет пор-рояльцев начали преследовать с новой силой, а к началу восемнадцатого века янсенизм был разгромлен окончательно. Так что рассматривайте это как вынужденную временную уступку, на которую церковь пошла единственно под напором растущего недовольства иезуитами и их хваленой моралью. Всеобщее негодование — его, как вы знаете, разделяла немалая часть духовенства — заставило папские власти обратить особое внимание на труды отцов-иезуитов. Сочинения их неоднократно обсуждались и осуждались специальными церковными соборами. И все это вместе взятое завершилось тем, что в 1773 году орден Иисуса прикрыли.

— Ай да Паскаль! — тихо, как бы про себя, говорит Фило. — Такой хилый, такой больной… Вот она, сила истины и таланта!

Мате встает и торжественно пожимает сухонькую лапку Асмодея.

— Клянусь решетом Эратосфена, ничего более приятного вы мне сообщить не могли.

— Весьма счастлив, мсье. Но не думайте все же, что на том деятельность иезуитов закончилась. Уже через четыре десятилетия они добились того, что орден восстановили. И хотя прежнего могущества братьям Иисусовым не видать больше, как своих ушей, они всё еще продолжают обстряпывать свои темные делишки. Между прочим, мсье, читали вы «Памфлеты» Ярослава Галана?

— Как же, как же, — немедленно отзывается Фило. — Западная Украина, если не ошибаюсь. Первые годы после воссоединения с Украинской ССР. Грязные происки украинских националистов и кровавая роль Ватикана — верного пособника фашизма… Удивительная книга! Страстная, смелая, талантливая.

— Еще бы! — саркастически поддакивает Асмодей. — Кое-кто счел ее даже непростительно талантливой. И коммуниста Галана убили. Да, мсье. Кха, кха. Зверски. Предательски. Топором.

— Тэк-с, — изрекает Мате после хмурого молчания. — Иезуиты?

— Они самые, мсье. Хотя и в более широком смысле. Потому что дело здесь не столько в прямой принадлежности к ордену Иисуса, сколько в самом духе иезуитизма. Ватикан, можно сказать, пропитан им насквозь. Собственно говоря, понятие это давно уже стало нарицательным. Иезуит — стало быть, лживый, коварный, хитрый, лицемерный, подлый. Словом, человек без совести и чести.

— Странно, — задумчиво произносит Мате. — Никак не могу себе представить, что это гнусное братство существует поныне!

— К сожалению, мсье#. Однако могу вас утешить: дела его в настоящее время далеко не блестящи. — Асмодей шарит по карманам и достает смятую газетную вырезку. — Вот, смотрите. Это напечатано совсем недавно: «Некогда могущественный католический орден иезуитов переживает трудные времена… Сохраняя еще некоторое влияние в отдельных странах, он терпит внушительное сокращение штатов… Только за последние семь лет ряды этого ордена поредели еще на одну шестую… Отмечается также резкое сокращение числа новообращенных… Сейчас в мире осталось 30 860 иезуитов».

Мате сосредоточенно сводит брови к переносице. Тридцать тысяч восемьсот шестьдесят негодяев… Не так уж мало!

— Ваша правда, мсье. Вышибить из седла — не значит убить. Так, кажется, выразился мсье Паскаль?

— И все-таки именно он положил начало их концу, — убежденно возражает Фило. — Но вернемся к последней сцене вашего спектакля, Асмодей. По правде говоря, она меня очень удивила. Конечно, в театре, да и в кино, нам нередко показывают чьи-то сны. Но ведь то, что мы увидали во Франции семнадцатого века, можно назвать спектаклем лишь условно. Каким же образом вы умудрились показать нам то, что приснилось Мольеру?

— Понятия не имею, — нахально скалится тот. — Как сказал поэт, я за чужой не отвечаю сон.

— Кроме шуток, Асмодей! Зачем вам это понадобилось? — допытывается Мате.

Черт пожимает плечами. Что же еще ему оставалось, если Паскаль умер в 1662 году, а Мольер получил разрешение на постановку «Тартюфа» только в 1669?

— Но разве вы не могли избрать для своего представления другую, более раннюю их встречу?

— Ко! Ко-ко-ко! Более раннюю… Как бы не так, мсье! Я драматург. Мне нужно было свести их не когда-нибудь, а в момент перелома, когда усилия их начали приносить реальные плоды. И потом, с чего вы взяли, что Паскаль и Мольер встречались прежде? Они вообще никогда не встречались!

— Так какого же черта вы нам головы морочите, мистификатор вы этакий? — не выдерживает Мате.

— Да, да, — вторит Фило, — на что нам встреча, которой никогда не было? Зачем она нам, спрашиваю я, хотя бы даже и под соусом сновидения?

Но Асмодей неуязвим. По его словам, французский критик девятнадцатого века Сент-Бёв поступил точно так же, и никто, между прочим, его за то не осуждал. В сочинении, посвященном истории и литературному наследию Пор-Рояля, он тоже описал вымышленный разговор Мольера и Паскаля. Тем самым знаменитый француз как бы восполнил пробел в биографии двух великих людей, которым было для чего свидеться и о чем поспорить. А что сделал венгерский математик двадцатого века Альфред Реньи? Его книга «Письма о вероятности» — не что иное, как им самим сочиненные послания Паскаля к Ферма. Разумеется, он знал подлинную их переписку, знал историю становления математики случайного, и все-таки Паскаль у него высказывается как человек, причастный к более позднему опыту теории вероятностей, о котором на самом деле не знал.

При имени Реньи Мате смягчается. Правда, «Писем о вероятности» он не читал, зато «Диалоги о математике» Реньи — его любимая книга. И все-таки…

— Что можно Юпитеру, нельзя быку! — назидательно изрекает он.

— Но почему же, мсье? Чем я хуже Реньи?

Самонадеянность черта так забавна, что Мате фыркает, и гнев его остывает окончательно.

— Ну-с, — говорит он, снисходительно посмеиваясь, — так что же вы придумали в подражание Реньи? Может быть, несуществующую встречу Паскаля и Ферма?