Цирк Умберто - Басс Эдуард. Страница 82

— Шталмейстер Керголец? Извольте, сударыня, — согласился усатый почтальон. — Но, осмелюсь напомнить, я специально пришел из-за этого письма… Какой путь проделало оно!.. Взгляните только на штемпеля: Гамбург, Данциг — это в империи, Варшава — это в царстве русском, Лемберг — это в королевстве галицийском… Так что уж соблаговолите билетик… хоть самый плохонький… на сегодняшний вечерок… развлечься немного…

Госпожа Гаммершмидт возвела очи горе, порылась в своих папках и протянула замусоленную бумажку. Почтальон взял под козырек, поклонился и отправился на поиски господина Кергольца. Он нашел его в шапито, на манеже. Господин Керголец взял пакет, подошел к выходу, поближе к свету, прочел адрес, покачал головой, еще раз пробежал глазами адрес и все приписки, по которым можно было определить путь следования, опять покачал головой и сунул письмо в карман. Вечером, когда поверка в коридоре перед конюшней подходила к концу, шталмейстер, сделав паузу, неожиданно выкрикнул:

— Владимир Сметана!

Его взгляд с быстротой молнии пробежал по лицам целой шеренги мужчин и остановился на одном из них — тот вздрогнул.

— Так это ты, Буреш? Я так и думал. Тебе письмо из суда.

Керголец вынул из кармана пакет и вручил его Яну Бурешу. Гонза нерешительно оглядел конверт и, не двигаясь с места, покачал головой.

— Тебе ведь? — спросил Керголец.

— Мне, — кивнул Буреш.

— Что же ты не распечатываешь?

— Да кто его знает, что там, — сказал Буреш, запуская пятерню в густую шевелюру.

— Не дрейфь. Адскую машину в конверт не засунут.

— А вдруг… — ответил Буреш, глядя куда-то вдаль. Он спрятал письмо в карман и медленно, погруженный в свои мысли, вышел на пустырь. Добрых десять минут бродил он как привидение, пока один из молодых тентовиков не позвал его ужинать. В шапито Керголец рассказывал Вашеку что-то захватывающее.

— Хорошо, что застал вас обоих! — торжественно провозгласил Буреш. — Хочу пригласить вас сегодня вечером на кружку пива.

— И меня? — спросил Вашек: обычно бригада ходила в трактир без него.

— И тебя, мой юный друг, — горячо и сердечно подтвердил Буреш, — ибо в первую очередь тебе, моему воспитаннику, хотел бы я рассказать то, что не останется тайной и для наших друзей.

— Хорошо, я приду, — кивнул Вашек.

Буреш направился к повозкам.

— С чего это он? — спросил Вашек Кергольца.

— Не знаю. Получил письмо из пражского суда. Наверно, иск. На конверте написано: «Сметана». Владимир Сметана — думаю, кому бы это? Потом вижу — из Праги, ну, думаю, кому ж еще, как не Бурешу. И точно. Должно быть, насчет той Виндишгрецовой заварушки [149].

— Тридцать-то лет спустя? Вряд ли. Ну, ты зайди за мной, Карел, когда пойдешь, да прихвати отца.

В двух шагах от духовной семинарии находился небольшой погребок, знакомый старым тентовикам цирка Умберто по предыдущим гастролям. Вечером там собрались Малина, Керголец, Буреш и оба Караса.

— Я пригласил вас, земляки, — начал Буреш, — как самых близких своих друзей, чтобы спросить вашего совета в очень сложном деле. Я расскажу вам историю, которой вы еще не слышали, но прошу иметь в виду — речь пойдет о человеке, давно уже умершем и забытом.

Я родился в Праге, в Старом Месте, и с детства моим неразлучным другом был красивый и умный паренек по имени Владимир. Вы не раз бывали в Праге, знаете Карлов мост и помните, конечно, что возле моста, на берегу и на островке, стоит несколько старых мельниц. В одной из них и родился мой друг. Его отец, мельник Сметана, был человек старосветский, трудолюбивый и экономный, строгий к себе и окружающим. Своего единственного сына он тоже хотел видеть мельником и с ранних лет заставлял его выполнять всевозможную мелкую работу. Старое здание мельницы было обращено фасадом против течения и стояло на дубовых сваях над водой, мчавшейся под домом к мельничному колесу. Из окон просторной мукомольни открывался прекрасный вид на мостовую башню, на весь Карлов мост, на Кампу и Малу Страну. Еще детьми мы с Владимиром часто забирались на чердак и через слуховое окно в крытой дранкой крыше любовались трепещущей гладью реки, зеленым берегом, величественной аркой моста и крутыми склонами Петршина по ту сторону Влтавы.

Владимир был способный паренек, хорошо и легко все усваивал, и еще в начальной школе учитель советовал родителям дать ему высшее образование. Отец и слышать об этом не хотел, но мать, добрая душа, знала, какой это радостью будет для сына, и так долго и терпеливо уговаривала пана Сметану, что в конце концов добилась его согласия. Владимир получил возможность поступить в гимназию, при том, однако, условии, что станет одновременно изучать мельничное дело и работать подмастерьем. Мой друг с легкостью совмещал оба занятия; здоровый и сильный, он играючи таскал мешки с зерном и мукой по старой, скрипучей лестнице, а по вечерам, при свече, с одного раза выучивал латынь и отрывок из катехизиса. Когда после шести лет гимназии он, с толстой студенческой палкой в руке, впервые входил в здание философского факультета в Клементинуме, у него уже лежал в кармане аттестат подмастерья мельничного цеха. В университете перед ним открылся новый мир. И дело не только в том, что профессора относились к студентам как к взрослым людям; главное — здесь собралось много молодежи, душой и помыслами преданной всему благородному и прекрасному. Среди них были поэты, уже печатавшие свои стихи в «Кветах» [150], театралы, восторженные библиофилы, страстные спорщики — и все патриоты, поклявшиеся до конца своих дней беззаветно служить родной Чехии. Владимир Сметана с радостью окунулся в новую жизнь, декламировал патриотические стихи, пел студенческие песни, аккомпанируя себе на гитаре, выступал в любительских спектаклях, одну за другой проглатывал чешские книги, стал членом «Матицы чешской» и «Товарищества постоянных подписчиков пана Амерлинга» [151]. На углу, возле староместской мельницы, в то время находилась кофейня, которую держал велеречивый пан Фастер. Там ежедневно собиралась вся «Молодая Чехия» [152], юноши читали свежие газеты, с восторгом следя за происходившими в мире событиями, за тем, как в Германии и других странах народ готовился разбить оковы меттерниховской реакции. Владимир Сметана примкнул к передовой молодежи, скрывая это от отца, — для того уже одно посещение кофейни было делом постыдным, напрасной тратой времени, здоровья и денег. Но пани Сметанова смотрела на вещи иначе и покрывала вечерние отлучки сына; отец же думал, что Владимир корпит над книгами.

На втором курсе мой друг повстречал человека, сыгравшего в его жизни немаловажную роль. Это был тоже студент, несколько моложе его годами, но обладавший гораздо большим жизненным опытом. Еще гимназистом он после какой-то ссоры убежал из дому, скитался по Германии и Франции, занимаясь чем попало, жил в Лондоне, а возвратившись на родину, продолжил учебу. Из своих странствий он вывез убеждение, что пора политических боев не за горами, нужно только подготовить для них почву. Собрав друзей-единомышленников, он создал группу, которая по вечерам распространяла среди народа бунтарские антиметтерниховские идеи. Звали его Фрич, Иозеф Вацлав Фрич [153], красивый юноша, высокий, стройный, с огневым взглядом, пламенный оратор. Ему нравилась роль предводителя, которую в дружине никто у него не оспаривал. Владимир Сметана стал его последователем, а вскоре и одним из ближайших друзей.

В марте 1848 года, после сходки в Святовацлавских банях, где мы, молодежь, были все как один, началась горячая пора дебатов и голосований. Владимир Сметана играл видную роль в когорте «философов», был верным соратником Фрича. В то тревожное время он уже ничего не скрывал от отца. Да этого и нельзя было сделать — ведь студенты находились в полной боевой готовности, носили форму, сабли и ружья. Престарелый пан Сметана рвал и метал. Движение народа оказалось чуждо его образу мыслей; человек старого закала, он терпеть не мог никаких новшеств. В семье ежедневно происходили скандалы, но сын не уступал. Отцу же пришлось пережить очередное потрясение — в один прекрасный день взбунтовались мукомолы и, вооружившись ружьями, мушкетами, бросились к слуховым окнам на чердак, на крышу и открыли оттуда пальбу по солдатам Виндишгреца, находившимся по ту сторону моста. Старый пан Сметана метался по комнате, призывая проклятие на их головы и вопя, что этот бунт принесет всем одни беды, но никто не обращал на него внимания, никто не слушал его. Мужчины сражались, а женщины подносили им еду и патроны. Владимир был среди тех, кто выворачивал чугунные плиты тротуара на Карловом мосту и таскал их на первую баррикаду у мостовой башни. Философ Фрич внезапно, словно из-под земли, появился перед Клементинумом и тотчас принял на себя командование. То была ключевая позиция старогородцев. Владимир почти не спал, стоя на часах у башни. Но вся их бдительность, стойкость и преданность оказалась напрасной: повстанцы не могли противостоять отрядам Виндишгреца, расставившего пушки на градчанских высотах. Генерал предъявил городу ультиматум, и буржуа, тщетно прождав помощи из Вены, решили капитулировать. Владимир Сметана находился у Клементинума, когда отчаявшийся в успехе Фрич объявил защитникам, что все кончено. Сметана видел, как он отбросил саблю, видел слезы, катившиеся по его искаженному судорогой лицу. В последний раз пожали они друг другу руки. Йозеф Вацлав пробрался узкими улочками Старого Места домой и вскоре бежал в провинцию. Владимир еще секунду помедлил у брошенной, покинутой защитниками баррикады. Из Карловой улицы выбегали бюргеры, призывая народ разобрать баррикаду, расчистить путь войскам. Философ не пожелал быть свидетелем позорного конца. С опущенным ружьем, с поникшей головою, с сердцем, терзаемым отчаянием и печалью, поплелся он домой. Мельница будто вымерла, обманутые в своих надеждах люди попрятались, многие бежали из города. Владимир поднялся на чердак, думая понадежнее спрятать ружье. Машинально прошел он сквозь полумрак к лучу света, косо падавшему сквозь слуховое окно. Там он остановился. На глади реки играли отблески заката, Петршин и Страгов были залиты багрово-оранжевым заревом, статуи на мосту пламенели. Тишина, непривычная после недавнего гула, воцарилась над рекою и городом; величественная долина словно ожидала в глубоком молчании, когда вместе с солнцем угаснет и героический ореол восстания.