Огонь юного сердца - Выговский Владимир Степанович. Страница 3

Широкое пшеничное поле было изрыто окопами и траншеями. Вокруг - ни души. Всюду валялись каски, противогазы, стреляные гильзы, банки из-под консервов, медицинские пакеты. Я ко всему присматривался, пытаясь взять в руки. Но окрик женщины, шагавшей рядом: «Не сметь брать!» -сдерживал меня. Я уважал ее, потому и слушался.

Вскоре мы присели отдохнуть. В глубокой траншее было прохладно и безопасно. В голубом небе заливался неугомонный жаворонок…

- Тебя как звать? - спросила меня женщина, пристально глядя в глаза.

- Петро,- избегая ее взгляда, ответил я и почему-то вздохнул.

- А меня Мария Петровна. Вот мы уже и знакомы… Ты в какой класс ходил?

- В пятый. В шестой перешел.

- Я тоже пятый вела,- сказала она задумчиво.

- Вы учительница?

- Да. Классный руководитель. Удивился?

- Немножко.

- Не немножко, а очень. Ишь как покраснел - до кончиков ушей!

- Это я так… от солнца…- насупившись, оправдывался я.

- Пускай будет от солнца,- согласилась учительница и опять стала серьезной.

Я боялся, чтобы она, чего доброго, не стала отчитывать меня. И без того было ужасно стыдно за свою растерянность в хате. А еще если бы узнала о том, что я на фронт собирался,- совсем засмеяла бы.

- Ты сирота, Петенька? - после небольшой паузы спросила Мария Петровна.

А вы откуда знаете?

Догадываюсь. Иначе бы ты давно вспомнил о матери.

- Это правда. У меня никого нет… И я рассказал о себе.

- Значит, мы с тобой, Петя, друзья по несчастью,- сказала учительница, когда я закончил свой рассказ.

И хотя, усмехнувшись, она после этого быстро отвернулась, я все же заметил в ее глазах слезы. Чтобы и самому не заплакать, я прикусил до боли губу.

Долго мы просидели, обдумывая, что делать и куда идти. В село возвращаться опасно - нас сразу же могли схватить гитлеровцы. У Марии Петровны в соседнем селе были хорошие знакомые, и она предложила мне пойти с ней. Другого выхода у меня не было, и я с радостью согласился.

Так вот она какая, война!.. Приходится терять близких, покидать родные селения, все нажитое трудовыми руками и идти куда-то искать чего-то… Приходится сносить жару и холод, жажду и страх, унижения и опасности, бессонницу и ужасную усталость, боль и оскорбления.

Под вечер мы с учительницей пришли в село Соколовку. Пройдя колхозный двор, двухэтажную школу, в которой стояли немцы, подошли огородами к красивому, с голубыми окнами особняку. Дверь была заперта, и мы, ожидая хозяев, присели на скамейку под грушей. Но ждать пришлось недолго. Из глубины садика послышались детские голоса:

- Это тетя Маруся! Тетя Маруся пришла!

К нам бежало двое детей: девочка лет четырех и мальчик лет шести.

Витя, а где мама? - обратилась Мария Петровна к мальчику.

Мама? - как-то растерянно переспросил он и переглянулся с девочкой.- Мама… мама дома,- и, подбежав к двери постучал маленькими кулачками: - Откройте, мама, это тетя Маруся пришла!

Щелкнула задвижка, и на пороге показалась взволнованная женщина.

- А, Маруся, родная! Заходите. А вы,- обратилась она к детям,- еще немного погуляйте. Если меня кто-нибудь спросит, то вы скажете: «Мамы нет дома».

Пройдя небольшие темные сени, мы попали в просторную светлую кухню, а потом зашли в комнату. Хозяйка гостеприимно попросила нас сесть и поставила на стол глиняную миску с яблоками.

- А может, вы есть хотите? - сказала она.- Угощу вкусным борщом.

Я вопросительно глянул на учительницу. Мне ужасно хотелось есть. Она, вероятно, поняла, так как, словно спохватившись, поспешно ответила:

- Давай, Любовь Прохоровна, свой вкусный борщ. Борщ и правда был вкусный, с мясом да еще со сметаной,

Я сначала стеснялся, а потом как начал есть - всех обогнал. Мне еще подлили, но я из вежливости отказался.

Когда мы, поблагодарив хозяйку, встали из-за стола, она спросила:

Что это за мальчик с тобой, Мария? Из твоего класса?

Это Петенька, пионер, он сегодня спас меня от немца. Я, вероятно, покраснел, потому что почувствовал, как уши

у меня горят. Так бывало всегда, когда я краснел.

Вскоре начало темнеть. Хозяйка убрала со стола посуду и пошла во двор закрывать ставни. В хату моментально вбежали дети и сразу же бросились к Марии Петровне, У мальчика в руке был какой-то голубой листок бумаги.

Размахивая им, Витя на ходу выкрикивал:

- Немецкий приказ! По всем дворам расклеивали полицейские!

Зажгли свечу, учительница начала читать. Фашисты приказывали жителям села Соколовки в течение двадцати четырех часов снести в сельуправу огнестрельное и холодное оружие, шубы, валенки, шапки. За невыполнение - расстрел.

- Не слишком ли многих придется расстреливать?- сказала Мария Петровна и, поднеся приказ к свечке, сожгла его.

Спать легли рано.

Было уже около полуночи, а я все не мог заснуть. Думал про старосту, про расстрел, про гитлеровцев. «Почему они такие жестокие, эти немцы?» - думал я.

Потом вспомнил о родных, о Городнице: «Хорошо нам жилось до войны! Неужто наши уже не вернутся? Не может быть, чтобы не вернулись. Зимой, наверное, вернутся. А что я в это время буду делать? Где жить? Тут оставаться неудобно, да еще захотят ли они меня… У них свои дети, зачем я им нужен? Что будет делать Мария Петровна? Домой ей нельзя возвращаться».

Вдруг из кухни, где находились Мария Петровна и хозяйка, .послышались приглушенные разговоры,

- …Так вот, окопались они и ждали пополнения. Но не дождались,- ночью налетели туда фашисты. Они объехали где-то через Грушовку и Добовичи, одним словом, взяли наших в кольцо. Ужас, что творилось там… Завязался ожесточенный

бой. Но к утру немного стихло, и я, выбравшись из погреба, направилась к хате.

Неожиданно с улицы донеслись какие-то неясные крики и стрельба. Над головой жужжали пули. Я испугалась и упала. Упала, лежу и не дышу. Вдруг слышу, как через огород кто-то бежит. Пробежал мимо меня - и в погреб. «Все, думаю, нет моих детей». Да не успела подумать, как опять кто-то бежит. Надо мной раздаются выстрелы… Вскакиваю. Луч карманного фонаря ослепляет мне глаза. Я не вижу, но чувствую, что возле меня немцы… Поверишь, Маруся, сердце окаменело… «Зачем, матка, бежаль?» - спрашивает один. «Я, говорю, не убегала…» А сама дрожу от страха. «Матка, ты убегаль!.. Русиш зольдат видаль?!» Я качнула головой, мол, не видела. Два немца сразу же побежали назад, а этот, третий, говорит: «Матка, пошоль са меня!» - «Пан, отвечаю, не понимаю».- «А-а!.. Ты не понимаешь.» - и как ударит меня прикладом, аж искры из глаз посыпались! Едва на ногах удержалась. А он кричит: «Шнель - шнель - и, подталкивая дулом, повел в село… До обеда продержали в подвале, а потом пригнали нескольких женщин, спросили, знают ли они меня, и отпустили…

Рассказчица на минуту смолкла, прикрывая плотнее дверь в комнату.

Я вскочил с кровати и приник ухом к щели.

- Прихожу домой,- начала она опять,- а дети встречают меня: «Мама, мамочка, у нас на чердаке есть дядя».- «Что за дядя?!» - спрашиваю строго. «Тише, мамочка… Наш, русский. Он спал с нами в погребе, такой хороший, как наш папка,- красноармеец. Ты, мама, никому не говори. Его немцы ищут, хотят убить». Поднимаюсь на чердак, и верно - сидит возле лежака военный с перевязанной головой… Стою и не знаю, что делать. А он приветливо улыбается: «Здравствуйте! Не бойтесь, я свой… Убежал ночью из плена. Немного отдохну - и уйду…» Отвела я его в самый темный угол, дала поесть. Всю ночь не спала - берегла его… А он все бредит, командует во сне, командир, видать… Теперь, кажется, ему легче…

Я лег на кровать, но никак не мог уснуть. Думал о раненом красноармейце. А утром меня потянуло на чердак… В темном углу, за лежаком, что-то щёлкнуло, и хриплый голос спросил:

Кто там?

Свой,- отозвался я,-хлеба вам принес.

Спасибо… Ну, подходи, не бойся.

Я не боюсь. Это вы, наверное, испугались.

Раненый тихо засмеялся. Мы познакомились, начали разговаривать и незаметно, как-то сразу, стали друзьями…