Баба Яга пишет (сборник) - Краева Ирина. Страница 8

А потом пришла Чупа. Я стояла возле ручья, который тёк возле нашего сада. Рядом – кусты шиповника, рядок молодых сосен, за ними – железная дорога. И вдруг я почувствовала: ко мне кто-то идёт. Вначале был виден только бугор пятнистого панциря с жёлтыми кружочками по краям. Потом появилось измождённое от дальней дороги лицо. В плоских листах заячьей капусты шагала большая черепаха.

Я взяла её на руки, и она тут же отхватила верхушку морковки, которую мама почистила мне на прогулку.

Ночью Чупа обходила дозором квартиру, постукивая панцирем по деревянным половицам. И поэтому засыпать было не страшно. У неё был пуленепробиваемый панцирь.

Я точно знаю, Чупа, Аким, стрекозы – все они приходили ко мне из-за того лягушонка, которого я убила в солнечный день, когда мне было четыре года, столько же лет, как и ему, – в лягушачьем, конечно, измеренье. А бездомных собак я до сих пор не боюсь.

– Отрежем, отрежем Олеженьке ручки, – приговаривала воспитательница Светлана Николаевна, волоча в одной руке занемевшего Олежку, а в другой сопливого Андрюху Белозубова.

Олег едва не утопил его в сугробе. Андрюха наелся снега по самые уши развязавшейся шапки-ушанки. А нечего было ломать нашу крепость, которую мы с Олежкой строили две прогулки.

Глаза Светланы Николаевны под стёклышками в золотистой оправе твёрдые, как камушки. По ним хочется постучать. Такие же были у Снежной королевы и Синей бороды. Светлана Николаевна посмотрит – и даже мамы и папы становятся какими-то вялыми и теряют дар речи.

– Вот пообедаем и будем резать ручки Олегу. И тогда он сразу станет хорошим мальчиком.

Мальчиком-без-пальчиков, мальчиком-загляденье, всем хочется поцеловать.

Черными звёздами в ответ горели глаза моего накрепко замолкшего друга. Наша группа едва шевелила ногами к домику детского сада.

«А нечем резать-то! Нечем!» – билось во мне. Ну не ножом же, которым кромсала хлеб нянечка тётя Нюра на завтрак, обед и ужин. Для таких целей требуется что поувесистее. Например, коса. Или пила с зазубринами по краю.

«А вдруг эта пила есть?» – хлестнуло меня. Вдруг её прячут в свободном шкафчике в раздевалке? И как только наша группа поест (я самая последняя, как всегда), Светлана Николаевна уйдёт в раздевалку, откроет шкафчик, тот самый, на котором нет картинки: ни мишки, ни белочки, ни самолётика – и достанет эту пилу? А в это время тётя Нюра спеленает Олежку белой простынёй, туго завяжет концы возле шеи – не вздохнуть, как в парикмахерской… Тут подойдёт Светлана Николаевна… Чик-чик, чик-чирик…

Вчера к нам в группу пришла фельдшерица Фрида Григорьевна и что-то долго с ней обсуждала, я услышала только: «До пятницы надо сдать кровь из носу!» Кровь! Из носа! Её чем берут? Конечно, особым шприцом. С кривой иглой, чтобы забраться поглубже, где больнее. А мама сказала, что кровь из носа не берут. А берут только из пальца, и это не больнее, чем укусил комарик, только потом чесаться не будет, правда, ведь здорово? Но мама, наверное, что-нибудь перепутала, потому что не знает, что самое страшное место на свете – это наш детский сад. Здесь тех, кто остаётся на ночь, пытают. Только они про это молчат, чтобы не пытали сильнее. Мне Светка про это рассказывала. Может быть, ночью детей пытают той самой пилой, которой отрежут Олежкины ручки.

Вот только последний глоточек компота сделаю – и начнут.

Я безнадёжно зависла ещё на супе. Рыбном, с крупно порезанной картошкой. И ещё красная морковь плавала в серой жиже, из которой на меня уставился белый варёный глаз. Если бы не он, была бы надежда: попугают Олега и забудут. Но не может, не может такого счастья произойти, когда на тебя смотрит глаз когда-то и где-то вольно летающей рыбы. Я слышала, знаю, в Рязани едят грибы с глазами. Их едят, а они глядят. Глазам, наверное, очень и очень больно, но они не могут подать об этом сигнал. И никому про то невдомёк. Едят и едят, глядят и глядят, полные слёз…

Я отшвырнула огромную ложку, ложку, которая была почти больше меня в тот момент. Я двинула тарелку так, что на столик выплеснулся океан рыбного супа. Выпрыгнула из-за стола и вцепилась в Светлану Николаевну. И принялась громко икать, надеясь, что получается:

– Я люблю вас, Светлана Николаевна!

…Знаете, как цветут яблони? Шапкой, горой, растрёпанной клоунской головой! На каждой веточке – сотни цветочков. Они вдруг брызнули из меня – на длинных ветвях. Из глаз и ушей, из груди и плеч – во все стороны и слёзки покатились на колёсках.

– Да что ты, что ты? – она пыталась стряхнуть меня.

А во мне разливалась любовь. Откуда взялась? Из какого глазка стрельнул росток? Некогда разбирать! Целовать-целовать!

Она такая хорошая, Светлана Николаевна. У неё есть кудрявый сынок Виталька. А вместо мужа – отец, седой профессор математики, который просто так иногда приносит нам в группу тюльпаны. Она рассказывает нам сказки на разные голоса. И обещала вечером прочитать «Аленький цветочек», сладкую сказку о добром чудище. И никогда, никогда не достанет пилу, потому что никакая она не Снежная королева и не Синяя борода. Потому что я расколдую её силой своей любви. Сейчас, прямо сейчас…

Я думаю, папа всё же не сильно переживал, что у него родилась дочь, а не сын. Однажды он только для того, чтобы я не боялась есть смородину прямо с куста, на котором, как неожиданно выяснилось, грелась зеленоватая извивающаяся гусеница, положил эту кривляку себе на язык («Не куфается, витишь?»). И стоило ему выпить лишнюю рюмку за праздничным столом, он вставал во весь свой немаленький рост, упирал руки в ремень, – крылышками, и торжественно объявлял: «Посмотрите, а у меня есть дочь!» Нежная синь лилась из-под его лохматых бровей. Папа кратко оглашал список моих достижений (пятёрка по литературе, рассказ в стенгазете) и заканчивал фразой: «А ещё она на фортепиано играет». Тут папа смущённо «хлопал крылышками», взглядывал на меня и просил: «Доча, давай “Калинку-малинку”! А?»

Ну, кому это понравится?

Во всех домах, куда мы хаживали с родителями в гости, мальчики и девочки садились на вертящиеся стулья, а если на обыкновенные, то подкладывали под попы стопки нот – и родительское счастье текло рекой под мелодии Чайковского, Моцарта или Баха. Я же за пять лет домашних уроков дальше «Калинки-малинки» не продвинулась. Ещё тремя пальцами стучала «Полюшко-поле» и (со слезой на глазах) «Опустела без тебя земля». Вот и весь репертуар «на память».

Единственным выходом избежать позора было считать рюмки, которые поднимал папа за праздничным столом. Уже четвёртая по счёту грозила опасностью.

Чувствуя, что вот-вот, и папа «захлопает крылышками», я особым – «магнитным» – взглядом притягивала мамины глаза к папиной стопке. В этот момент она как всегда что-то рассказывала и успокоительно опускала свои бровки вниз: дескать, ещё ничего страшного, доченька, кушай вкусненькое, дома только пюре осталось. Несколько минут мы с ней занимались лицевой гимнастикой. Заметив наши упражнения, папа, желая показать себя молодцом, произносил популярный тост: «За прекрасных дам!» Воцарялось всеобщее оживление. В этот момент я искусным движением базарного напёрсточника подставляла папе стопку с выдохшейся минералкой. Когда звучал следующий тост, папа залпом её осушал. Он прищуривал в блаженстве один глаз, а вторым, голубым и весёлым, косил на меня и громко со смаком произносил: «Ух, крепкая водочка!» Хозяин дома поднимал со значением палец: «Так ведь “Пшеничная”!» От смеха я валялась под столом и дрыгала ножками. Мама улыбалась.