Малахов курган - Григорьев Сергей Тимофеевич. Страница 17

Что же нам надлежит делать? Я полагаю, мы должны выйти в море и атаковать неприятельскую армаду. При успехе мы, уничтожив флот противника, лишим армию союзников возможности получать подкрепление и продовольствие. В крайнем случае мы сцепимся с противником, пойдем на абордаж и, если не одолеем, взорвем корабли, с которыми сцепились. Тем самым мы не только отстоим честь русского флота, но и спасем родной город и порт. Неприятель после этого будет обессилен гибелью своих кораблей и не решится атаковать с моря береговые батареи Севастополя. А без помощи флота неприятельская армия не овладеет городом. Войска наши укрепятся и продержатся до прихода подкреплений.

Слушая Корнилова, все поглядывали то на него, то на адмирала Нахимова. Последний сидел в кресле ссутулясь. Опустив голову на грудь, он смотрел на Корнилова исподлобья неподвижным взглядом; выпуклые светлые глаза его светились добротой.

Корнилова все привыкли видеть подтянутым, лощеным, с безукоризненным пробором волос, с надменным стальным взглядом, с приподнятыми плечами и подтянутым животом, в чем отчасти сказывалось искусство портного, а в целом обнаруживалась столичная выправка блестящего светского генерала. И говорил он, чуть-чуть картавя, на гвардейский петербургский манер.

Сегодня Корнилов не успел побриться, и весь туалет его ограничился обливанием головы холодной водой. Красные от бессонной ночи глаза, сероватые, небритые щеки… Корнилов казался постаревшим, обрюзгшим. От легкой хрипоты упавшего голоса пропала манерность речи. В общем, он сделался проще, понятнее и ближе всем…

Когда адмирал умолк, настало тягостное молчание. Но по угрюмым, темным лицам он понимал, что молчание вовсе не выражает общего согласия с его смелым до отчаянности предложением. Он остановил свой взгляд на лице адмирала Панфилова. Обрамленное серебряными седыми волосами, розовое лицо адмирала показалось Корнилову неприятным. Глаза Панфилова светились добродушной усмешкой, губы его что-то шептали.

– Вы что-то хотите сказать, Александр Иванович? – резко спросил Корнилов.

– Если вам угодно, Владимир Алексеевич, я позволю себе задать несколько вопросов, не касаясь существа вашего прекрасного прожекта. Мне и другим, полагаю, следует знать вот что. Вы виделись с его светлостью, и, стало быть, военный совет созван вами с согласия или по приказанию командующего всеми морскими и сухопутными силами в Крыму. Вы, начальник морского штаба, имеете на то право. И тогда это военный совет…

– Нет, – ответил Корнилов, – князь не поручал мне созвать совет и не знает о нем. Почин мой, и предложение мое.

– В таком случае, – продолжал Панфилов, – здесь не военный совет, и мы можем высказываться свободнее, без регламента [147]. А то, я вижу, все крепко заперли рты на замок.

– Что бы вы еще хотели спросить, Александр Иванович? – бросил Корнилов, не скрывая раздражения.

– Еще? – Панфилов окинул взором собрание. – Я не вижу здесь старшего из адмиралов, Михаила Николаевича Станюковича. Он с князем в хороших отношениях. Они люди одного возраста и одинаковых взглядов. Станюкович косвенно представлял бы здесь его светлость. Приглашен ли Станюкович на это собрание?

– Нет, – ответил Корнилов. – Я не пригласил адмирала Станюковича. Здесь собраны мной только строевые начальники. Станюкович – командир порта.

– Я вас понимаю, Владимир Алексеевич. Командир порта – должность нестроевая. Но мы прекрасно знаем, что адмирал Станюкович не прочь занять строевую должность…

Улыбка пробежала по всем лицам. Один Нахимов не улыбнулся.

– Да вот и он сам! – проговорил Панфилов, протягивая руку к двери приветственным жестом.

Старый адмирал

Все взоры обратились к распахнутой двери.

Станюкович остановился в дверях, держась широко расставленными руками за косяки и упрямо нагнув голову.

То ли он опасался, что, увидев его, адмиралы и капитаны кинутся в испуге бежать, и загораживал путь к бегству; то ли готовился прыгнуть к столу и хотел оттолкнуться от косяков; то ли ему нужно было держаться за косяки, чтобы сохранить устойчивость. Вернее всего, последнее, ибо когда он двинулся к столу, то промолвил, подмигивая самому себе:

– Чертовская качка! Крен, пожалуй, градусов тридцать. Ох!

Очевидно, в это мгновение сильно поддало волной, палуба ускользнула у него из-под ног, и адмирал, нацеливаясь на свободные кресла у стола, побежал, проворно семеня ногами, но не попал в кресла, промчался прямо в угол и плюхнулся у окна на стул.

– Я не стану вам мешать, господа, хотя я все знаю! Продолжайте! Но я вас должен предупредить, Владимир Алексеевич… – Станюкович погрозил Корнилову пальцем. – Я не позволю красть казенное имущество. Что это за безобразие? Это вы приказали шлюпочному мастеру Мокроусенко, чтобы он отдал весь лес, доски, брусья инженеру Тотлебену? Вы думаете, вам все позволено? Если бы я был флагманом, я сейчас приказал бы повесить Мокроусенко на рее. А вас, мой ангел, под суд! В двадцать четыре часа! По законам военного времени. Что у нас: порт или кабак?

Корнилов ответил, сдерживая гнев:

– Я не отдавал никакого приказания Мокроусенко и ничего не знаю!

– Не знаете, а лес вывезли. Боже мой, лес, выдержанный в сушильнях двенадцать лет!

Нахимов встал с места и обратился к Станюковичу:

– Михаил Николаевич! Виноват я. И Мокроусенко не вольничал. Я обратился к Ключникову, не желая нарушать ваш сон. Ключников как капитан над портом имел право приказать шлюпочному мастеру. Что до леса, то вам придется отдать все ваши запасы – это необходимо. Светлейший вам прикажет. Ключникова вы можете предать суду: он вам подчинен.

– И предам. А Мокроусенко повешу! У меня еще найдутся на складе два столба с перекладиной! Но от вас не ожидал, Павел Степанович! И вы против меня? Ах!..

Станюкович закрыл рукой глаза и всхлипнул, потом встал, окинул собрание мутным взглядом, твердой походкой направился к двери и плотно прикрыл ее за собой.

Станюкович исчез так же внезапно, как и появился. Приключение это развеяло угрюмое настроение и развязало языки. Сразу пожелали высказаться несколько человек. Капитан первого ранга Зарин получил слово первым.

– Всей душой присоединяюсь к предложению Владимира Алексеевича. Оно продиктовано порывом благородного сердца. Но выполнимо ли то, что предлагает любимый всеми нами и командами адмирал? Мы думали об этом в последние дни. Неприятель внимательно следит за входом в бухту. Допустим, что все-таки с помощью пароходов мы вытянемся ночью в море и успеем до появления противника построиться. Но в море нас может застигнуть штиль. И неприятель одними пароходами, не пуская в дело парусные корабли, разгромит нас. Иное дело, если б задул крепкий зюйд-ост [148]. В шторм от зюйдовых и остовых румбов [149] мы прекрасно бы справились с противником. Но можно ли ждать такого ветра? Мы знаем, что скорее возможен норд-ост. Да и ждать нельзя: если мы не выйдем в море сегодня или завтра, выход теряет смысл. Завтра неприятель может появиться и с суши, и с моря у Севастополя.

– Что же вы нам предлагаете со своей стороны, Аполлинарий Александрович? – спросил Корнилов.

– То, что я уже высказывал вам в частной беседе, – надо пожертвовать несколькими старыми кораблями и, затопив их поперек бухты, загородить вход в рейд. Мы сохраним порох, орудия и главное – людей для обороны города. Матросы будут сражаться на батареях так же, как на борту корабля…

Раздались громкие неодобрительные возгласы.

– Это невозможно! – воскликнул Корнилов.

Однако он видел, что, несмотря на голоса возмущения, единодушного решения ему не добиться. Нахимов молчал.

– Считаю дальнейшее обсуждение излишним! – отрывисто и сухо заявил Корнилов. – Готовьтесь к выходу. Будет дан сигнал, что кому делать… Я отправлюсь к Меншикову.