Малахов курган - Григорьев Сергей Тимофеевич. Страница 42

Нечитайло протянул под нос юнге левую ладонь, и Веня увидел ребрышко гривенника, зажатого между средним и безымянным пальцами писаря.

– Препятствий к зачислению оного Могученко-четвертого в юнги не усматриваю, – важно сказал писарь, смочил перо о язык и вынул пробочку из чернильницы левой рукой, причем гривенник, к удивлению Вени, не выпал.

Обмакнув перо в чернильницу, Нечитайло почистил перо о волосы на голове, сделал рукой в воздухе круг и заскрипел пером по бумаге.

– Не коси глазами в бумагу, не мешай! – проворчал Нечитайло, скрипя пером.

У Вени радостно забилось сердце.

Нечитайло сделал росчерк, присыпал написанное песком и, снимая шапку с гвоздя, сказал:

– Ты сиди смирно, бумагу не трогай. Жди, когда адмирал проснется, – может, и подпишет, а я по делу…

Нечитайло ушел. Вене очень хотелось прочитать, что написал Нечитайло, но, пожалуй, слаще ждать, ничего не зная, когда адмирал проснется.

Чтобы удержаться от соблазна, Веня зажмурил глаза и думал: «Хоть бы пальнули, что ли, а то он до вечера тут проспит».

Как бы в ответ на желание Вени вдали ударила пушка, а затем близ башни грохнул разрыв. Окна задребезжали. Веня раскрыл глаза.

Истомин, пробужденный грохотом разрыва, сел на топчане, свесив ноги, и, наморщась, сердито посмотрел на юнгу.

– Что это ты?! – гневно спросил Истомин.

– Это не я, а бомба, Владимир Иванович, – ответил, вскочив с места, Веня. – Я не будил вас, лопни мои глазыньки, если вру!

– Я не про то тебя спрашиваю. Зачем ты здесь сидишь?

– Он вот написал экстренное распоряжение о зачислении меня юнгой по высочайшему приказу и велел мне ждать, когда вы встанете и подпишете. А сам по своей нужде отлучился… Вот на столе бумага лежит, Владимир Иванович, сделайте милость подписать…

Истомин сел на место писаря и склонился над исписанным листком. Подняв глаза на Веню, Истомин спросил:

– Читать умеешь?

– Умею малость!

– Прочитай!

Веня взял листок из руки адмирала и прочитал:

Горячие слезы брызнули из глаз Вени на бумагу. Он упал головой на стол.

Истомин взял перо и написал на чистом листке:

– Юнга! Полно реветь. Поздравляю! – сказал Истомин, подняв от стола голову Вени. – Смотри служи флоту честно, храбро. Бери пример с отца и братьев. Товарищей люби больше самого себя.

Веня не верил глазам, читая написанное Истоминым, схватил листок и с криком «ура» кинулся вон из канцелярии.

– Ах, шельма! До чего обрадовался – и спасибо забыл сказать! Юнга, стой! Поди сюда!

Веня вернулся и, оторопев, остановился перед адмиралом.

– Плохо начинаешь службу! Тебе адмирал говорит – служи флоту честно, верно, храбро! Что надо отвечать?

– Рад стараться, ваше превосходительство!..

– Можешь идти!

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! Счастливо оставаться, ваше превосходительство!

Веня повернулся через левое плечо кругом и, отбивая шаг: левой! левой! левой! – пошел к выходу.

Глава десятая

Электрическая искра

Еще не открыв дверь, Веня услыхал из дома громкую песню. Пирушка у Могученко разгоралась.

Гости сидели тесно за столом. Мокроусенко запевал приятным высоким тенором. Пели любимую песню Андрея Могученко.

Чокаясь стаканами, Стрёма, Ручкин, Могученки, отец и Михаил, подхватили припев:

Веня рассчитывал удивить всех, хлопнув о стол запиской Истомина, но остановился, встретив сумрачный взгляд матери. Она вместе с Ольгой прислуживала гостям. Хони, Наташи и Маринки в горнице не было.

Пирующие, увлеченные песней, не заметили прихода юнги.

Веня подошел к матери и тихонько спросил:

– Где Маринка?

– В боковушке.

– Батенька не сказал про Нефедова?

– Без батеньки узналось.

– А Хоня где?

– В лазарет побежала узнать, жив ли.

Веня прошел в полутемную боковушку. Маринка сидела там, обнявшись с Наташей, понурая, с закрытыми глазами. Наташа гладила сестру по голове. Веня позвал Маринку тихонько, она не отозвалась – должно быть, не слыхала или была не в силах отозваться. Веня, тихо ступая, вышел из боковушки и сел на крашеную скамью около Ручкина.

– А вот и юнга новонареченный явился. Доложи про свои дела, – приказал батенька, обратив наконец внимание на Веню.

Юнга ответил неохотно и вяло:

– Что дела! Истомин подписал экстренное распоряжение по экипажу: зачислить.

– Ой ли?

Веня дал отцу листок, подписанный Истоминым. Прочитав вслух распоряжение, Андрей Могученко сказал:

– Ну, мать, последнего сына у тебя море берет!

– Какое там море на сухом пути! – грустно отозвалась Анна.

– Всё одно: где моряк, там и море. Севастополь – тот же корабль!

– Второе море горя и слез! – печально сказала Ольга.

– Поздравим, товарищи, юнгу Могученко-четвертого со вступлением в ряды славного Черноморского флота, – предложил Ручкин. – Хотя я не имею чести быть моряком, а все-таки флот мне – родной и моряки мне родные братья. И в моей жизни сегодня великий переворот к счастью…

– Али Хоня согласилась осчастливить? – едко кинула Ольга на ходу, поставив на стол сковороду с жареной рыбой.

– Ошиблись, дорогая сестрица!

– Я тоже дюже счастливый человек!.. – грустно вздохнув, сказал Мокроусенко и поник головой.

– Я всех счастливей!.. – повторив вздох шлюпочного мастера, отозвался юнга Могученко-четвертый.

Анна не могла удержаться от смеха.

– Хоть ты, Тарас Григорьевич, объясни, почему ты счастливый?

– Ах, великолепнейшая Анна Степановна! Вы ж знаете, що мене может сделать счастливым одна Ольга Андреевна. Она же мне сказала сегодня: «Ты должен быть героем». Вот спросите ее, если я говорю не так. Она сказала: «Смотри, Тарас! У Михаила и у Стрёмы на груди уже есть Георгиевские кресты. За что? За то, что они на вылазке заклепали у неприятеля три пушки. Пока ты не получишь „Георгия“, не видать тебе меня, как своих ушей». У меня прыгнуло сердце. «Эге, – говорю, – они заклепали двое три орудия, а на тебя одного, Тарас, приходится полтора-с! Выбери, Тарас, ночку потемнее, ступай с пластунами [281] в секрет, заклепай полторы пушки! Побачим, що тогда Ольга Андреевна скажет Тарасу Мокроусенко».

– От слова не откажусь! – выпалила Ольга.

– Слыхали? Будьте свидетели! – Мокроусенко обвел всех торжествующим взглядом.

– Ручкин, скажи: ты почему счастливый? – спросил Веня.

– Поймешь ли ты! Меня, милый, никто понять не хочет.