Малахов курган - Григорьев Сергей Тимофеевич. Страница 52

– Где Ольга? – в упор спросила Анна.

– Не извольте беспокоиться, драгоценная Анна Степановна, – они находятся в полном здравии и шлют вам с любовью низкий поклон.

– Да где же она?

– Они избрали своим местопребыванием мою хату. Плавать с Малахова кургана на Северную сторону теперь сделалось уже опасным, – объяснил, немного стыдясь, Мокроусенко. – Вот они послали меня за сундуком.

– Бери свой сундук, да погляди, не пустой ли! – злобно выкрикнула Анна.

– Не сомневаюсь! – ответил Мокроусенко и, крякнув, приподнял сундук.

Шлюпочному мастеру никто, даже Веня, не хотел помочь, когда он выносил тяжелый сундук Ольги. Анна стояла, скрестив на груди руки, и сумрачно улыбалась, пока Мокроусенко трудился над тяжелым приданым Ольги.

Погрузив кладь на фуру, Мокроусенко вернулся в дом и, кланяясь, сказал:

– Бувайте здоровеньки, драгоценная теща, жалуйте к богоданному зятю на яичницу.

Анна подошла к печи и неизвестно зачем взяла в руки кочергу: печь не топилась…

Мокроусенко проворно скрылся за дверью.

– Ну вот и ушла самокруткой. Удружила, нечего сказать! Теперь ваш черед, любезные дочки. Чем еще Наташенька да Маринка порадуют. У Стрёмы, Веня говорит, курлыга [315] готова для дорогой супруги.

Наташа в первый раз в жизни вспылила и закричала на мать:

– Чего вы, маменька, на Ольгу взъелись! Сами вы с батенькой невенчанные весь век прожили. А я со Стрёмой на Красную горку [316] венчаться буду…

– Мы с батенькой не венчаны, потому что нам закон царский не позволял. А ныне и время не то, и место другое: то Кола – бабья воля, а то Севастополь – знаменитый город… Что ж, Маринушка, молчишь? Порадуй мать уж и ты. Как твой женишок – поправляется? Предложил тебе руку и сердце? Или благословения от своей мамаши дожидается?

Маринка побледнела и, глядя в лицо матери темными от гнева глазами, заговорила:

– Маменька, Нефедов поправляется хорошо. Его на той неделе отправляют на отдых. Только он очень слабый. Маменька, я поеду с ним, буду за ним ходить. А матушка ему письмо прислала. Он мне читал. Видно, он писал ей, что без меня жить не может. Она согласилась, велит ему жениться…

– Что же, его на носилках будут в церкви вокруг аналоя [317] таскать?

– Мы с ним на Красной горке только обручимся, – поп в госпиталь придет, – а когда он встанет, мы обвенчаемся.

– Так я и знала! – горестно воскликнула Анна. – Быть сему дому пустому. Батенька совсем отбился. Михаилу надо долг платить – он о доме и думать не хочет. Трифона с корабля не сманишь. Веня себе пушку завел… Одна я осталась сиротой. Хоть бы бомба в дом ударила да разнесла все вдребезги!

Веня обнял мать и со слезами утешал ее:

– Маменька, я погожу жениться. Я с тобой останусь. Не кину тебя никогда. Всю жизнь с тобой буду жить…

– Хоть ты меня утешил! – улыбаясь сквозь слезы, сказала Анна. – Ну пойдем, Наташа, покажи мне, какой дворец выстроил для тебя Стрёма.

Все вчетвером они отправились смотреть курлыгу Стрёмы.

Очень много матросских домов в нижних частях слободки уже было разбито снарядами. Было приказано, чтобы женщины и дети покинули опасные места и переселились на Северную, где уже возник целый городок землянок, шалашей, сарайчиков, построенных беглецами из города. В Севастополе очень много домов стояли разбитые или обгорелые. Город постепенно пустел, особенно в южной части, близ Четвертого бастиона.

Состоятельные люди покинули свои дома и вывезли имущество. В пустующих домах селился кто хотел, укрывались от ружейного огня резервные войска: с приближением осадных работ к городу пули летели и здесь. Даже в центре его стало почти так же опасно, как и на бастионах и батареях. Поэтому большая часть генералов и офицеров покинули городские квартиры: одни переселились в блиндажи на бастионах, другие перебрались поближе к рейду, куда снаряды пока залетали редко. Генералы укрылись под сводами казематов Николаевской и Павловской батарей.

Севастополь опустел, но между центром города и кольцом укреплений, в «мертвом» пространстве, жизнь кипела. В этой полосе случайно оказался не только дом Могученко, но и еще многие матросские дома. Число землянок и хибарок увеличивалось. Люди лепили жилища позади укрепления, приближаясь к опасности, а не удаляясь от нее. Военный губернатор Севастополя Нахимов позволил для постройки убежищ брать из покинутых городских домов балки, половые доски, двери, оконные рамы. Сам Нахимов по-прежнему одиноко жил в своей городской квартире, в доме среди квартала пустующих, полуразрушенных, обгорелых домов.

Стрёма выбрал место для своей курлыги на уступе каменного оврага под Малаховым курганом. Он нашел здесь пещеру, которую начали вырубать и бросили. Расширить ее не было времени. С помощью Мокроусенко и Михаила Стрёма закрыл выход из пещеры деревянной стеной, оставив в ней место для двери и окна.

Когда Анна с дочерью и Веней пришли смотреть «дворец», выстроенный Стрёмой для Наташи, все работы уже закончились. Хозяина не было дома.

Фасад «дворца» блистал великолепием. Слева фасад украшала белая двустворчатая дверь с позолоченной резьбой в стиле Людовика XV [318], взятая Стрёмой из брошенного дома купца Воскобойникова. Перед дверью лежал квадрат паркета из того же дома, набранный звездой из черного дерева по дубовому фону. В край паркетного щита Стрёма вколотил железную скобу для соскребания грязи с сапог. Правее двери на фасаде выделялось единственное круглое окно с затейливым мелким переплетом и звеньями стекол синего, красного, желтого, зеленого цветов. Над окном торчала из стены железная труба вроде самоварной, загнутая глаголем (то есть буквой «Г») кверху. Трубу венчала флюгарка [319] в виде головы дракона с широко раскрытой пастью.

Веня ясно представил себе, как будет этот дракон поворачивать из стороны в сторону страшную пасть, изрыгая дым и искры, когда в осенний ветреный день во «дворце» затопят камелёк [320]. Вероятно, внутреннее убранство «дворца» соответствовало великолепию его фасада.

Могученки стояли и молча любовались. Анна усмехнулась и сказала:

– Ты у меня самая счастливая, Наташа! Тебя муж в свой дом берет…

Глава двенадцатая

Красная Горка

Праздник Пасхи в 1855 году у русских и французов пришелся, что редко бывает, на одно и то же воскресенье. На рассвете после заутрени вся семья Могученко собралась на Камчатском люнете, где Стрёме и Михаилу в этот день пришлось нести ночную вахту. Анна сама «помолила» кулич, сыр, крашеные яйца – она все еще оставалась верна старой вере и в православной церкви была в первый раз, когда отпевали Хоню.

На люнете прибрались: выкрасили заново орудийные станки, вымыли пушки, вычистили платформы, посыпали площадки песком. Веня еще раз почистил кирпичом свою медную мортирку и с гордостью показывал ее матери, сестрам и отцу. Анна ахала и удивлялась на Венину пушку, а батенька сказал, что пушку не следует натирать кирпичом: «Это тебе не самовар».

Последними пришли на «Камчатку» Мокроусенки – Ольга и Тарас. Ольга, целуясь троекратно с отцом и матерью, смиренно просила у них прощения за самовольный уход из дома.

Мокроусенко явился на люнет с мешком на спине.

– Никак, Тарас Григорьевич жареного поросенка принес? – спросила Маринка.

– Ни! – прищурясь, ответил Тарас. – Не догадалась…

– Ну, окорок ветчины копченой, – предположил Стрёма.

– Ни!

Веня пощупал мешок: в нем было что-то твердое и круглое.

– Знаю, знаю! – воскликнул Веня. – Он принес кавун соленый.

– Ни! Хлопчик, кто ж на свят день соленые кавуны кушает? На то есть Великий пост.