Как же быть? - Кулешов Александр Петрович. Страница 30

Помолчали.

— А я вот жив! — бодро вскричал Феррари. — Тюрьма, она как консервная банка сохраняет или как холодильник! И Клара моя жива, здорова. Живём дружно, крепкая семья. Только что она там, а я здесь. Ну да нечего. Зато любим друг друга. Она каждый месяц приходит в день свиданий. Да посмотрели бы вы на неё! Такая же красавица, а уж разодета… Деньжат хватает. Свой ресторанчик держит, на машине приезжает, с шофёром. Дай бог жена у меня!

От удовольствия Феррари даже крякнул.

— Как — жена? — удивился Лем. — Вы что, поженились?

— А как же! — Старик опять просиял. — Как меня схватили — ещё до суда, в предвариловке, — мы и обвенчались. Я-то не хотел… Ну куда я ей, тюремный ворон, А она так: или женимся, или я сейчас с моста в воду. Обвенчались. И вот она ко мне скоро шесть десятков лет каждый месяц ходит.

— А сколько длится свидание? — быстро спросил Лем.

— Один час раз в месяц…

Лем схватил ручку, что-то соображая.

— Шестьдесят лет… — бормотал он, — семьсот двадцать месяцев… Это семьсот двадцать часов. Тридцать дней… Так слушайте, Феррари. Получается, что вы как раз прожили вместе полный месяц. Месячное свадебное путешествие. Поздравляю вас с окончанием свадебного путешествия!

— А? Верно! Верно! Свадебное путешествие. — Старик радостно и растерянно улыбался, глядя поочерёдно в глаза всем присутствующим, — Здорово он подсчитал. Точно. Свадебное путешествие! Мы с Кларой, Надо ей сказать. Как она придёт — скажу. Сколько до дня свиданий осталось? Он подошёл к листу картона, висевшему на стене. Здесь кружочками он отмечал число остающихся до очередного свидания с Кларой дней. То был особый календарь. Для этого узника по сравнению с которым граф Монте-Кристо лишь мимолётно задержался в крепости, не существовало новогодних и рождественских праздников, воскресений и отпусков, сезонов и лет. У него месяц тоже содержал тридцать дней, только не от первого до тридцатого, а от одного дня свиданий до другого. И в году было у него двенадцать праздничных дней. Он был счастлив ими и жил от одного до другого, забыв огромный, шумный, несправедливый мир, оставшийся где-то там, за бетонной стеной, в дымке далёких воспоминаний.

— Клара молодец, — хвастался он, и глаза его молодо сияли. — Она ушла из того магазина, стала манекенщицей. Ещё бы, с такой фигурой! Потом сама дело открыла, теперь у неё ресторанчик. Деньжата водятся, на своей машине приезжает. Так-то… Другая бы уж давно изменила мне, развелась, замуж вышла, а моя Клара…

Когда тяжёлая дверь закрылась и они вышли из камеры, оставив старика за изготовлением пляжных корзин, заместитель директора тюрьмы усмехнулся:

— Проститутка эта Клара.

— То есть как? — Лем даже остановился. — Неужели стервой оказалась? За что вы её так?

— Да нет, она молодец. Действительно ходит каждый месяц. Но она по-настоящему проститутка. Профессиональная.

— Почему?

— Как почему? — заместитель директора тюрьмы удивлённо посмотрел на Лема. — А чем ей жить было? Чем ещё, коли одна осталась, может у нас заработать на хлеб женщина? Я имею в виду — честная женщина. Ну вот она этим и жила, кое-чего прикопила, купила себе место в доме для престарелых. Теперь там дни свои кончает. А раз в месяц нанимает машину — старик видит в окно — и подъезжает, одета так прилично. Он верит, что у неё дело своё, что ни в чём не нуждается. А ей на эту машину все старухи в том доме деньги собирают… Ну, что, ещё к одному пойдём? Только заглянем сначала в столовую, посмотрите хоть, как обед проходит, да и нам не грех перекусить.

Они вошли в один из коридоров тюремного здания. Раздался электрический звонок. Двери всех камер, выходившие на зарешеченные балконы, протянутые по всей длине помещения и соединявшиеся зарешеченными же лестницами, открылись одновременно. Для этого требовалось лишь нажатие кнопки на пульте надзирателя. Этот пульт помещался в одном из концов длинного коридора. Он представлял собой кабину из непробиваемого стекла. Надзиратель, не выходя из кабины, мог включить и направить в любое место могучие струи воды из брандспойтов, заполнить все помещение слезоточивым газом. В кабине имелись бойницы, через которые можно было, оставаясь в безопасности, простреливать коридор. Там имелись телефоны, сигнальные звонки и т. д.

С гордостью продемонстрировав всё это усовершенствованное хозяйство, заместитель директора провёл Лема и Роя в столовую.

Заключённые, вышедшие из камер, по свистку протопали тяжёлыми башмаками вдоль балконов, спустились по лестницам, построились в коридоре и промаршировали в столовую. Проходя у дверей, каждый брал ложки, металлические бачки и тарелки, подходил к окну раздачи, получал суп, второе блюдо, хлеб, шёл к длинному столу и садился на скамью напротив того места, где на столе был написан его номер.

Через десять минут раздавался свисток, все поднимались, строились и возвращались обратно в камеры, бросив у выхода из столовой грязную посуду.

Всё было рассчитано даже не по минутам, а по секундам.

Лем похвалил организацию дела и сказал, что так хочет есть, что готов встать в очередь заключённых.

Их провели в небольшое помещение в административном здании и подали плотный завтрак, сопровождаемый дюжиной банок пива.

За завтраком шла непринуждённая беседа.

— Как они, в общем-то, ведут себя? — поинтересовался Лем.

— Как и в жизни, — усмехнулся заместитель директора, — все по-разному. Вот вы уже видели кое-кого. После завтрака увидите совсем другую птицу.

— А вам не надоело здесь служить? — задал Лем довольно бестактный вопрос.

— Почему же мне это может надоесть? Работа как работа. Есть даже общее с вашей.

— Есть? — спросил Лем, перестав жевать.

— Есть. Ведь что такое телевидение в нашей стране? Тюрьма. Огромная тюрьма, в которой сидят десятки миллионов людей всех возрастов и положений. И сидят прочнее, чем за любой бетонной стеной. Это только дураки называют ваше телевидение жевательной резинкой для глаз. Чёрта с два! — И расфилосовствовавшийся заместитель директора тюрьмы погрозил воображаемому оппоненту костлявым пальцем. — Это тюрьма! И никто из неё выйти не может — все прикованы к экранам. А у нас, между прочим, кандалы отменены уже лет двадцать тому назад. Для чего существует тюрьма? Во-первых, она изолирует заключённого от жизни, от общества, То же и телевидение, — вы ведь уводите своих «заключённых» из реального мира. Да и от людей изолируете. Раньше все ходили в гости, сидели с сотнями, тысячами себе подобных в кино, на стадионах. Теперь каждый торчит в одиночку или с семьёй у своего телевизора. Далее. Тюрьма наказывает. Чем? Режимом, который ты обязан выполнять. И телевидение тоже. Хочешь поспать, пойти к приятелю, поудить рыбу… Нельзя! Будет фильм, викторина, бейсбольный матч, — изволь садиться к экрану… Нет, что ни говорите, в нашем деле много общего.

— Да, конечно, конечно. — Лем серьёзно обдумывал слова заместителя директора, от которого он никак не ожидал подобных рассуждений. — Если смотреть на вещи с нашей точки зрения… Ну ладно… — Он бросил взгляд на часы. — Кажется, у нас остался ещё один. Пойдёмте, а то нам уже пора.

— Пойдёмте. Значит, так. Этот парень, номер четыре тысячи двести сорок первый, фамилию не помню, — дезертир. Он отказался идти в армию. Получил пять лет. Парень молодой, нахальный, никакой вины за собой не чувствует. Дерзит. Уже два раза побывал в карцере, а сидит-то меньше полугода. Не удивлюсь, если нахамит вам.

— Ничего, — сказал Лем, заряжая камеру, — мы и не к тому привыкли. Вот это как раз наши с вами профессии и отличает: вы тут живёте в полной безопасности, а нам иной раз приходится бывать в таких переделках, что ой-ой-ой! Правда, Рой?

— Ещё бы, — подтвердил Лори, хотя не мог припомнить ни одного опасного момента в своей работе с Лемом, кроме их совместных поездок на машине. Вот это был действительно смертельный риск.

Камера 4241-го (как выяснилось, его звали Рибар) помещалась в крыле для опасных преступников. Тут сидели безнадёжные рецидивисты, отпетые бандиты, которым не на что было надеяться и которых ждал суд, забубённые головушки, которым было на всё наплевать. Тут были и те, кто совершил попытки к побегу, нападал на надзирателей, сидели всевозможные «агитаторы», «смутьяны»… И вот дезертир.