Родственники - Бондарев Юрий Васильевич. Страница 29

Стараясь держаться на ногах прочно, Валерий вынул ключ от машины, открыл дверцу.

— Что же, вместе нам ехать, Никитушка-свет?

— Ты сейчас не сможешь, — сдерживая голос, сказал Никита, как бы обращаясь не к Валерию, поднимая воротник пиджака и вглядываясь в огни редких машин, с шелестом мчавшихся мимо по мостовой. — Сейчас такси…

— Ах, такси? — переспросил Валерий и, выплюнув размокшую сигарету, повернулся к Никите, и с высоты своего роста бросил руку на его плечо, до боли впившись пальцами. — Я и говорю… трусишь, слабак? Какой же ты борец за справедливость! Зачем же ты мать похоронил и при…

И Никита, не успев поднять воротник, опустил правую руку и, сжав зубы, ударил его не в лицо, а в грудь зло, жестко и сильно, уже не сознавая, зачем он это делает, как будто что-то, долго сдерживаемое, гневно и слепо разжалось в нем. И, ощутив боль в пальцах от этого неожиданного для себя удара, с удивлением и ужасом увидел, как, хрипло выдохнув, переломившись в поясе, Валерий споткнулся и упал на мокрый асфальт, ударяясь спиной о стену около металлической урны. Она загремела от суматошного, хватающего движения его руки.

— Я тебя предупреждал… — задыхаясь, выговорил Никита, ненавидя в эту минуту и себя, и его, точно оба они были соучастниками чего-то темного, подлого, противоестественного. — Запомни, что я никогда первый… Но ты хотел!..

Запрокинув голову к стене, раскинув ноги, упираясь растопыренными пальцами в мокрый, весь грязно масляный под фонарем тротуар, Валерий трудно дышал, облизывая губы, не мог выговорить ни слова. Его неморгающие глаза застыли на кисти Никиты, которую тот, страдальчески мял, поглаживал, словно бы успокаивая боль. Валерий смотрел беззащитно и недоуменно, веки моргнули, и показалось Никите: слезы блеснули в его глазах.

— Ты меня ударил? За отца! За отца? — клокочущим шепотом, изумленно проговорил Валерий.

— Прости… Прости… Я не хотел… — растерянно выдавил Никита и с жалостью, ощущением своей вины кинулся к Валерию, поспешно, стараясь не глядеть на него, стал подымать с земли, обняв под мышками, но в то же время тело Валерия дернулось, вырываясь, сопротивляясь ему: он не желал помощи.

Валерий уперся спиной о стену, встал, странно ссутулясь, потирая грудь там, куда ударил Никита; потом, всхлипнув горлом, он шатко пошел к машине и, уже взявшись за скользкую от дождя ручку дверцы, вдруг качнулся назад, выцедил через зубы:

— На твоем месте я бы не извинялся, понял?

— Тогда я не извиняюсь, — сказал Никита. — Я не хотел. Но так получилось…

— Вот так-то лучше, дорогой брат. Так лучше! Садись, братишечка! — Он фальшиво усмехнулся. Короткие волосы его, лицо были мокры от дождя, и зубы блестели под фонарем мертво, как влажная эмаль.

Никита взглянул на часы — было половина двенадцатого.

12

Никита лежал на тахте, не раздеваясь, не знал, что делать, как сейчас успокоить себя, и не хотелось двигаться, не было сил снять пиджак. Состояние тупой расслабленности охватило его, как только вошел в эту бывшую Алексееву комнату, погасил свет и упал на диван под книжными полками. Было тихо во всей ночной, огромной, как пустыня, квартире: Грековы уехали на дачу. И отдаленно где-то звучали шаги Валерия, затем заплескал душ в ванной и стих.

«Только бы уснуть, — потираясь щекой о подушку, убеждал себя Никита. — Это — спасение. И сейчас больше ничего не надо. Утром я уеду. Но почему я лежу вот здесь, в этой чужой, проклятой квартире? Зачем я еще здесь? И зачем, за что я ударил его? За отца… Нет! За то отвратительное…»

И, представив тот момент возле ресторана, когда ударил Валерия и когда тот сел на маслянистый асфальт, глядя с беспомощным изумлением, он застонал в подушку, чувствуя, что не уснет, не может уснуть, отделаться от мыслей, и лег, вытянув руки, пытаясь найти удобное положение, чтобы не думать; влажные от дождя волосы холодили голову.

«Раздеться… Почему я не раздеваюсь?» Он вяло шевельнул рукой, ощупал теплую сырость пиджака, еще не просохшего, но не мог преодолеть себя, встать, раздеться, приготовить постель.

«Зачем я ударил его?.. Почему я лежу в этой комнате, а не уехал сразу?.. Завтра утром — на вокзал, только бы утра дождаться!»

Вся комната была погружена в рябящую темноту, исчезли, растворились в ней книжные полки на стенах, старые, выцветшие обои; расплывчато проступил впотьмах квадрат окна; по стеклу звонкой усиливающейся дробью стучал дождь, погромыхивало, переливалось в водосточной трубе, и Никита вдруг подумал, что этот дождь надолго, что погода не для дачи и если Грековы вернутся ранним утром, то застанут его здесь.

«Собрать чемодан, сейчас все приготовить! А что, собственно, собирать? Я готов…»

Глухие удары, брызжущий звон стекла внезапно донеслись до него из глубины квартиры, и в первое мгновение он подумал, что это ветер и дождь разбили стекло в соседней комнате, но в следующую минуту послышались бегущие шаги за стеной в коридоре и явственно громкий стук в дверь:

— Никита, Никита!..

Он вскочил с дивана, зажег свет.

— Что? Что там? — спросил он и с мыслью, что там, в квартире, случилось что-то, увидел в проеме двери бледное лицо Валерия, мокрые после душа волосы слиплись на лбу. Валерий стоял на пороге, глаза его неподвижно темнели, устремленные на Никиту, затем он произнес хрипло:

— Не спишь?.. Пойдем… Я нашел. А ну, пойдем!

— Ты о чем? — не сообразил Никита. — Что нашел?

— Смертный приговор! — крикнул Валерий. — А ну пойдем! Одевайся!

Никита успел заметить: везде в квартире горел свет — в коридорах, в столовой, в открытой спальне, пустынно блестел, отражался в натертом паркете, на полированной мебели, и оттого, что все было неожиданно для ночи освещено, на Никиту повеяло холодновато-мертвенной огромностью комнат, залитых электрическим светом, но без людей, без живого дыхания.

«Он не спал, — мелькнуло у Никиты. — Он ходил здесь…»

Никита быстро взглянул в конец коридора, где был кабинет Грекова, и сразу почувствовал нервный озноб, сразу похолодело и стало пусто под ложечкой.

Дверь кабинета была распахнута. Он был ярко освещен.

Никита осторожно вошел вслед за Валерием. В глаза бросились белые листы бумаги, какие-то папки, разбросанные по ковру, разбитый возле окна горшок с цветами; черепки и влажные комья земли чернели на паркете; и весь просторный письменный стол был переворошен; ящики выдвинуты; бумаги свалены в одну кучу; сейф в углу за письменным столом открыт, чернело квадратное отверстие его, как разинутый рот.

Никита, озираясь на открытый сейф, уловил взгляд Валерия с застывшим выражением решимости — и холодное, скользкое ощущение опасности и вместе чего-то беспощадно обнаженного, преступного, что не имело права быть, остро кольнуло его.

— Ты… открыл сейф?

— Открыл!.. — Валерий бешено махнул рукой. — Да, я открыл! Твое какое дело? Мне все можно в этой квартире! Понял? Не бойся! Я, а не ты знал, где лежит у него ключик… Я взял!

Некоторое время они стояли друг перед другом, не говоря ни слова, в этом оголенно освещенном кабинете, в котором все было передвинуто, разворочено, смещено, как после торопливого обыска; и эти листки бумаги на ковре, кучами сброшенные на пол книги, комья земли и черепки цветочного горшка на паркете в углу, черным ртом зияющее отверстие сейфа — все было выпукло и отчетливо видно под огнями огромной люстры, настольной лампы, зажженного торшера над журнальным столиком. И было ощущение бессмысленного разгрома, какого-то преступления, которое тут совершилось.

Никита ошеломленно посмотрел на Валерия. Лицо его было замкнуто, веки прищурены, лоб его влажно блестел, и он словно трудно глотал спазму и не мог ее проглотить.

— Ну? Что глядишь? А? — Валерий как-то всхлипывающе, точно рыдания сдерживал, засмеялся, не разжимая зубов. — Я нашел… Я все нашел. Вот письмо твоей матери. Читай, читай, мой братик! Извини уж, я прочитал. Это ведь письмо, которое ты привез… «История рассудит!..» Бож-же мой, как-кие пре-екрасные люди!..