Остров мужества - Радзиевская Софья Борисовна. Страница 23

Солнце скрылось за море, небо вызвездило, мороз крепчал.

— Дядя Алексей, что велишь? — нарушил молчание Степан. — Иль на то поле переходить? За ошкуем вслед?

— Перейти надо, — решительно ответил кормщик. — Ошкуй знает, что делает, стало быть, там надёжнее.

Перешагнуть на поле было легко, их льдина к нему впритык стояла. Санки тоже перевезли, но с Фёдором пришлось повозиться — крепко замёрз, на ногах с с трудом стоял. Перевели, поддерживая под руки, заставляли его ходить: поле оказалось большое, толчков и качки почти не чувствовалось.

— Огонь разводить не миновать, — сказал Степан, когда Фёдор немного в чувство пришёл. — Его обогреем и сами обогреемся. Давай топор, дядя Алексей, я разом! И от ошкуя огнём обережёмся.

Разводить огонь на льдине — для промысленников дело привычное. Тюленьи туши замёрзли как дерево. Та, которую медведь не доел, замёрзла не так сильно. Её тоже на большую льдину перетащили; медведь сыт и скоро за ней не вернётся. Степан быстро разрубил тушу, развернул шкурой вверх.

— На ней и огонь разведём, — сказал. — Одни санки порубим, жиру подкинем, сами согреемся и мяса пожарим.

— Ошкуй бы к нам на ужин не пожаловал, как палёным салом запахнет, — опасливо проговорил Фёдор.

Степан с досадой головой тряхнул:

— Нам от того худо не будет: мяса прибавится и шкурой накроемся, не замёрзнем. А ты, Фёдор, бери топор, мясо руби, тем согреешься. Меньше про ошкуя думать будешь.

Костёр разгорелся быстро, вокруг него на льдине светло, зато дальше темнота ещё больше сгустилась, стеной стала. Дым от огня проходил сквозь эту стену клубами и исчезал.

Хоть и невелик огонь, а от него повеселели зимовщики. Ломти тюленьего мяса на палочках от санок нажарили, поели с жадностью, обжигаясь горячими кусками.

Внутри точно печку затопили.

Так Степан сказал, а сам на кормщика украдкой взглянул — не улыбнётся ли. Но тот на шутку не отозвался, молча вдаль смотрел, своё думал. Про что думал — понятно.

Вдруг Фёдор вздрогнул, руку с куском опустил.

— Пришёл! — сказал одними губами, — на сало наманился.

Степан оглянулся и, как ужаленный, схватился за рогатину. Медведь ступил на освещённое пространство так незаметно, точно вырос из белой льдины в нескольких шагах от зимовщиков. Он стоял неподвижно, переводил глаза с людей на костёр и опять на людей, изучая новое, любопытное для себя. Казалось, он и сам ещё не решил, как ему дальше поступать, и действовать не торопился.

— Не шевелитесь, — проговорил кормщик тихо. — Может, сам уйдёт. Если пригнётся малость, тогда готовься, прыгнет.

Но медведь всё внимание обратил на костёр: свет или сильный запах горелого мяса его приворожил, он стоял и смотрел на огонь не отводя глаза. Наконец люди не вынесли ожидания, осторожно, чуть двигаясь, перебрались по одну сторону так, что костёр оказался между ними и медведем. Ждать стало легче. Но медведь ещё постоял немного, повернулся, подошёл к краю и, с шумом плюхнувшись в воду, поплыл между льдинами так спокойно, будто просто решил искупаться.

— В воду, как в избе на печку скакнул, — вздохнул Степан. — Нам бы так!

— Опять ты, Стёпа, языком своим ошкуя накликал, — сказал Фёдор сердито. — Ишь как: «Шкурой накроемся», дал бы он нам шкуру!

— А что? Нам с дядей Алексеем не впервой. Две шкуры в избе лежат? И третью бы не помешало, — отозвался Степан и, положив рогатину, протянул руку к огню. — Не пришлось бы нам на этом ледяном карбасе ещё поплавать, сам о тёплой шкуре запечалишься.

— Постой, — перебил его Алексей, вскочил, прислушался. — Не чуете? Ветер снова переменился, в голомя нас боле не гонит, будто вдоль берега пошли. Коли так, может, бог благословит, льды сдвинутся, по ним до земли доберёмся.

Степан проворно вскочил, вырвал из совика пушинку, пустил по ветру.

— Правду молвишь, дядя Алексей, — радостно воскликнул он. — Гляди, и пушинка то показывает. Где-нигде, а на берег переберёмся. Солнышко вот скорей выглянуло бы, с ним и на морозе словно теплее.

Горькая и долгая была эта ночь. Слабому огоньку на тюленьей шкуре не под силу бороться с весенним грумантским морозом. Один промысленник дежурил у костра, двое, ложась спать, засовывали друг другу ноги под малицы, руки прижимали к груди, вынув из рукавов. Но заснуть крепко так и не удавалось — мешал холод. Дежурный подкидывал куски сала в огонь, щепки от саней приберегал, чтобы хватило надолго: одно сало не разожжёшь. Как Лось немного на небе повернётся, будил спящих и сам ложился на место нового дежурного.

Наконец небо на востоке побледнело, звёзды померкли и красное пылающее солнце медленно выглянуло из-за моря. Постепенно бледнея, солнце поднялось и превратилось в золотое.

Начался новый день. Но радости промысленникам он не принёс. Повсюду, сколько можно окинуть глазом, море покрывали большие и малые льдины. Как белые лебеди плыли меж ними высокие падуны [17], прозрачный лёд их переливался синими и зелёными оттенками. Плыли спокойно, точно и не они крошили вчера лёд под напором ветра.

Но промысленникам было не до красоты падунов и солнца. Обветренные, обмороженные лица, ноющее промороженное тело, пальцы рук почернели и плохо слушаются. Льдина, пусть прочная, надёжная, но куда несёт их? А если ветер сорвётся опять и погонит падуны, как вчера? Что станется с их льдиной?

— Ванюшка-то как переночевал, — промолвил Фёдор, — избу топить один справится ли?

— Если дверь снегом занесло, продуха не будет и топить нельзя, — откликнулся кормщик, сам ласково на Фёдора глянул. Знал, что оба они мальчишку любят, о нём помнят, а всё же услышать о нём было приятно.

Холод нажимал всё крепче. Пока жира на костёр да мяса на еду хватало — терпеть можно. А дальше? Сколько глаз окинуть мог, на льдинах ничего живого не заметно: зверь, испуганный бурей, в другие места подался. На счастье зимовщиков уцелела на льду их добыча. Ночью льдина, на которую они перешли, показалась им целым ледяным полем, теперь стало видно: хоть не поле она, но очень велика и, главное, большой толщины. Надежда есть, что если ветер опять лёд к берегу погонит, она легко не расколется, выдержит.

Ночь для Ванюшки тянулась долго: оконце, плотно задвинутое доской, света не пропускало, и он столько с вечера наплакался, что не заметил, как проспал до полудня.

Проснулся в темноте, не сразу вспомнил, куда с вечера положил кремень и огниво, чтобы вздуть жирник. Наконец, догадался, отодвинул доску оконца. В избе сразу посветлело, не нужен и жирник, солнце на небе высоко. Вчерашняя метель обошла избушку, — защитил утёс, к которому она прислонилась, оконце не замело, и дверь легко отворилась. Ванюшка об ошкуе не вспомнил, открыл её рывком, с разбегу: вдруг они уже тут, около дома стоят, войти не торопятся? Но у двери — сугроб снега и никаких следов. Нет их! Не приходили! Придут ли?..

Ванюшка постоял на пороге, лопату взял, проход расчистил. Копал молча, стиснул зубы до боли, за одну ночь повзрослел он — горе не шутит. Не вернулись старшие до середины дня, стало быть, лихая беда их застигла. Какая — Ванюшка ещё боялся, не хотел думать, а всё равно думалось.

От дому одному отходить отец не велел. Но как же на берег не выйти, не поглядеть, что на море делается?

Пошёл, долго стоял на берегу, но и море ему ничего доброго не сказало: припай взломан чуть не до самого берега, и боковой ветер гнал и гнал льдины мимо, до берега их не допускал. Льдины шли чередом, и не было им конца. Если и живы старшие, то где та льдина, на которой плывут они, и куда их унесёт?

А если всё-таки вернутся? Ванюшка бегом с берега заторопился в избу: топить надо, скорей отвар салаты приготовить, меховые чулки над очагом посушить запасные.

В хлопотах и заботах стало легче, но тепло, как ни топил, опять быстро выстудил. Всё слышалось: то голос, то скрип шагов, и Ванюшка без шапки, без малицы выбегал из избы, слушал и смотрел, опустив голову, затем возвращался медленно, точно груз тоски тянул непосильный.