Алики-малики - Полетаев Самуил Ефимович. Страница 13

Герман, секретарь правления, руководит приёмом. Он поднимает руку в знак тишины.

— По порядочку. Тебе сделано. Парня в институт собирай. И стипендию от колхоза положат, если экзамены сдаст. А ты, дедушка, чего тут зря смолишь? Пенсии другой не будет, всё тебе согласно записям…

Старик плюёт себе под ноги и уходит, гулко хлопая дверью. Постоял на улице, пока не пришёл в себя под осенним дождиком, а потом снова заходит, берёт у Истратова папиросу и садится рядом.

— Пускай мне сам Клык скажет. Как ты думаешь, Ефим, совет твой мне нужен: писать мне куда али нет? Тут, понимаешь, какое дело: может, он зуб на меня имеет. Клык-то? Иван меня давеча на мысль навёл: с Демидом-то я в ссоре, ещё из-за сада, ну а дочь его за Витьку вышла, а Витька племянником доводится Шурке…

— Ну и что же?

— Да ить Шурка — жена Гришки Клыка. Демид-то и скажи ей словечко, поскольку они сродственники, ну а Шурка и шепни Гришке. Теперь, так я понимаю, дело моё дохлое: где я её, справку, достану? Ай, может, лучше написать куда?

Истратов всё время вникает в чьи-то дела, кому-то что-то советует, кого-то от чего-то отговаривает. Однако пенсия Венедиктыча застревает в голове — замолвить бы слово за старика, а то ерунда какая-то: все же знают, плотничал он в колхозе…

За стеной слышится грохот стульев, шум голосов. Правление кончилось. Распахивается дверь, члены правления смешиваются с ожидающими, гул усиливается. В дверях, заслоняя свет, головой под самый косяк, вырастает фигура председателя. Хмуро супит брови, но тут замечает Истратова и улыбается.

— Моё почтение, Ефим! Ко мне, что ли? Ну, заходи, заходи…

Истратов застёгивает пуговицу на плаще и входит в кабинет. Стулья сдвинуты как попало, воздух сухой и тёплый, здесь уже подтапливают. Клычков садится за стол, заваленный газетами и папками, и кивает Ефиму на стул.

— Рад тебя видеть. Что ж ты редко заходишь? Забываешь старых друзей. Как-никак, а вместе учились. В школе всё в порядке? А с успеваемостью? Седьмое место по району? Ну что ж, неплохо, хвалю. Хотя, брат, почему же это седьмое? Подтянуться бы надо, колхоз на третьем месте в районе. Как там босяк мой? Бузит небось? С дровишками в порядке?

В это время звонит телефон. Клычков кладёт руку на аппарат и не торопится снимать. Он кивает Ефиму — не дают, дескать, поговорить. Но телефон настойчиво звонит, и он снимает трубку.

— Алло! Я. Что? Ну-ну! — Он долго слушает, вставляя односложные реплики. — М-да. Ничего. Лады. Так и действуй. А ну-ка прочти…

Это звонит колхозный бухгалтер, сейчас обед, а он сидит в райисполкоме и дожидается конца перерыва, утрясает с Клычковым дела — фонды, лес, межколхозстрой, подряды, кредиты — слова эти слышны с другого конца провода.

— Ну ладно, всё ясно. Как что, в область давай. Оформим. В случае чего — звони. А не будет, Герману передашь. А Елизарова с торгом пошли к чертям. Лес не даст, пускай своё общественное питание закрывает: не дадим овощей. И так себе в убыток отдаём…

Истратов вянет от неловкости. Дело его — три бревна — всё мельчает и мельчает. Дались ему эти брёвна. В конце концов, сами чего-нибудь придумают. У деда Мануйлы лошадку попросит — денёк не поездит по деревням, собирая утиль. Брёвна из старой баньки можно взять — гниловаты, правда, но всё же послужат. Из лагерной столовой тесины снять для настила — тоже пойдут.

Ефим встал, чтобы уйти, но Клычков кладёт трубку и с минуту молча смотрит перед собой.

— А, собаки! Разве добьёшься у них стройматериалу! Всё Аверкиеву отдают — колхоз у него на тракте, а мимо начальство ездит. А в нашу глубинку кто заглянет? Дела! Как чего подбросить нам — ищи ветра в поле!.. Да ладно, что это я морочу тебе голову своими делами, у тебя и своих хватает. Ну как в школе-то, всё в порядке? С успеваемостью как? Дровишки учителям завезли? Ну вот, а ты недоволен. Чего смеёшься? Как чего надо, ты заходи, не стесняйся, всё же корешки — вместе учились. Ты вон как далеко пошёл — директором, а я никак не вытяну института — за второй курс хвосты остались. Да где тут учиться, сам видишь — рвут на части… Н-да. Как там мой босяк? На троечки тянет? Ты жми на него, чтобы учился. Э, постой-ка!

Клычков снимает трубку.

— Надя? Андрей не приезжал? Как приедет, гони его ко мне, на Згуреевку поедем. — Кладёт трубку и устало спрашивает: — У тебя что ко мне?

— Да так, ерунда. — Истратов вытирает шею платком. — Тут Пантелей Венедиктыч сидел, боялся зайти к тебе.

— Кто такой?

— Старичок этот — Лукашёв…

— А-а-а-а! А что ему?

— Справок нет, говорит, а пенсия маленькая — восемнадцать рублей. Плотником работал. Лет пять назад в школе мне чердак перекладывал…

— Знаю я, сам помню — плотничал. — Клычков сочувственно кивает и почёсывает висок. — Надо что-нибудь придумать…

Истратов доволен. Сейчас, пожалуй, по дороге зайдёт к старику и порадует…

— Только ты вот что, напомни-ка мне, — говорит Клычков. — а то я ведь и забуду. А то скажи лучше Герману, мы с ним и подумаем, как и что. Ну вот и лады — решили дело. Да как же, помню сам, плотничал…

Председатель оглядывается в окошко. Снизу, буксуя на взгорье, елозя по грязи, вверх ползёт «газик». Он встаёт и прячет коробку с папиросами в карман.

— Может, подбросить? Мимо школы поеду…

— Спасибо. Мне в Горяны, дела там. Обещался.

— Ну, ну! Так захаживай, не забывай. А то зазнаваться стал. — Григорий крепко трясёт Ефиму руку, хлопает по плечу и в обнимку выходит с ним в прихожую, где, ворча, убирается Саввишна.

«Газик» уходит, выбрасывая грязь из-под колёс, а Истратов стоит и думает: пойти ли сейчас к Венедиктычу и обрадовать его или погодить? Нет, лучше обождать, пока новую пенсию не обговорят, а уж потом сообщить. А то обрадуешь, а вдруг дело не выгорит? И до того старикова забота одолела его, что о брёвнах и думать забыл — экая мелочь, право. Постоял, постоял, закурил и домой пошёл.

Однако к вечеру снова дождь зарядил, и мосток опять вспомнился, будь он неладен. Это что же будет? Утром ребята к ручью побегут и опять на брёвнышках прыгать зачнут?

Истратов снимает с гвоздя плащ, который коробится, как жестяный, надевает и задерживается в сенях, долго чего-то ища там.

— Чего там? — спрашивает Оня, сестра его.

— Да ничего, — отвечает Ефим, нашаривает наконец в темноте топор, прячет под плащ и выходит из дому.

Он бредёт в кромешной темноте, шлёпает по лужам, мимо тусклых светящихся квадратов, падающих из окон, а выйдя из села, идёт, ориентируясь на дальние жуковские огни. Всё здесь знакомо ему, мог бы вслепую пройти. Справа — ограда и поле за ней, а там картофельные бурты. Мимо, окатив его светом, проносится машина. Еле увильнул, прижавшись к плетню. И опять бредёт, теперь уже держась вблизи тропки, оплывшей от слякоти. Скользит на спуске, чуть не падает, а у самого оврага ловит руками ветлу и долго, укрываясь от дождя, прикуривает. Покурив, подходит к самим мосткам, прислушивается, как шипит вода, стекая в овраг, и лопочут под дождиком осока и камыш.

— Вот теперь попрыгаете у меня по брёвнышкам, — улыбается он и долго возится, разрушая ослизлые жердины.

Потом поднимается на взгорье и оборачивается. Отсюда утром видно будет: нет мосточка, и повёрнут ребята обратно, дойдут до поворота и по грейдеру на Жуково. Хоть и дальше, а всё же спокойнее до школы добираться. Кто малость и опоздает, ничего — учтётся. А днями он раздобудет крепкие брёвна для моста.

Возвращается Истратов повеселевшим. Оня ждёт его с чаем.

Настёнка сопит на печке, хорошо ему на душе. День недаром прошёл: насчёт пенсии Венедиктычу слово замолвил и худой мосток убрал. Вспомнил о Манюшке, подумал: как она там с тремя своими воюет? Митька-то её тоже из прыгунов, придёт завтра к оврагу, а мостков нет. Что делать? Придётся заворачивать обратно.

— Чего губы-то распустил? — спрашивает Оня, ласково глядя на брата.

— На косы твои любуюсь…

Сестра закраснелась и схватила его за ухо как мальчишку.