Гавань разбитых ракушек - Муратова Ника. Страница 61

Вместо теплой груди мне дали резиновую соску. Когда медсестра всовывала мне ее в рот, она не прижимала меня к себе, а оставляла в неуютной кроватке. И я жадно высасывала все до последней капли, потому что кормили нас строго по часам. Но если сильно кричать, можно было добиться внеочередной порции. И так я поняла, что в жизни можно получить желаемое, если немного постараться.

Однажды я проснулась утром, и меня не понесли к той, которая меня родила. Я лежала в кроватке, туго спеленатая, и смотрела в потолок. А потом меня отвезли в другое место, где было очень много кричащих младенцев и очень мало теплых рук. На какое-то время я поселилась в деревянной кроватке. Обо мне вспоминали тогда, когда надо было поменять пеленки или накормить. И я вновь ощутила на себе любопытные взгляды и опасливые прикосновения.

Жизнь со временем наладилась, и в общем-то было не так уж плохо. Хотя как я могла знать? Ведь сравнивать мне было не с чем. Ловкие руки нянечек были единственным источником тепла, но мне и это казалось чудом.

Однажды я вновь увидела ее. Ту, что меня родила. По запаху я узнала, что это она. Протянула к ней руки, и, о чудо, она меня взяла! И даже неловко улыбнулась. Каким блаженством показались мне эти минуты. И тем горше было ощущать, как она положила меня обратно и ушла. Правда, с тех пор в моей жизни произошли некоторые перемены. У меня появились игрушки, да-да, самые настоящие, яркие, громко звенящие игрушки. Я пыталась дотянуться до них руками, и иногда мне это удавалось, доставляя немалое веселье.

Та, что меня родила, приходила еще несколько раз. Но почему-то память моя вспоминала ее все с большим трудом. Как будто боль после ее ухода была настолько сильной, что я решила защититься от нее. И забвение стало лучшим охранником.

Жизнь моя становилась все лучше. Мною занимались, играли, и я ощущала себя особенной. Тогда, в том возрасте, дети еще принимали меня за свою. В их нежных детских головках очаги жестокости еще не проявились, и мы вместе играли, облизывая одни и те же игрушки и ползая на одном полу. Пожалуй, это было самое счастливое время. Общее детство, общая радость. Общие печали. И даже общая мама, которая неожиданно стала забирать меня к себе домой. Так появилась та, которая меня вырастила.

Глава 24

Ольга не плакала и три дня после Лариных похорон, вызывая нарекания маракундцев. Так нельзя, надо плакать. Покажи свое горе. Она была твоей подругой. Плачь! Но она не могла. Потом Онсумана забрал ее к себе в школу гриотов. Там они положили ее на циновку на земле и танцевали вокруг нее, напевая монотонные песни и смазывая ее тело благоухающими маслами. Она уснула и проспала до полудня следующего дня. Впервые со дня смерти Лары. А когда проснулась, увидела рядом с собой Дениса, тревожно склонившегося над ней.

Он все устроил. Ее контракт в Гамбии был завершен. Ей оформили отпуск с последующим переводом в другую страну. Куда — решение еще не принято. Он помог собрать ей вещи и увез ее в Каллисай в дом Мишель Озер. Она давно приглашала, он решил воспользоваться. Мишель все равно уехала. Идеальнее и пустыннее места для отдыха не найти. Домой еще рано. Оставаться в Маракунде — уже поздно. Все позади. Пора двигаться дальше.

Ольга ничего не спрашивала. Следовала его советам. Разговаривали только по бытовым вопросам. Что и как упаковать. Что остается деревенским друзьям, а что едет с ней. Ее больше всего волновала судьба кошки. Она попросила Пола взять ее, пока не уедет. А потом передать в руки очередного волонтера. Деревенским она не доверяла. Им и самим еды вечно не хватало.

В Каллисае бесшумные слуги приготовили для нее постель и спросили, что приготовить на ужин. Она безразлично махнула рукой. Несколько дней она просто отсыпалась и лежала либо в гамаке под пальмами, либо на пляже. Денис находился рядом, но ничего не спрашивал. Однажды на берег выбросило две мертвые рыбины. Ольга подошла, нагнулась, чтобы рассмотреть поближе их тусклые глаза. Потом с неожиданной злостью пнула их в море.

— Мне надоело думать о смерти, — сказала она и разрыдалась.

За ужином на террасе они пили прохладное белое вино и слушали бушующие волны.

— Почему ты ничего мне не сказал? — спросила она, глядя на танец мошкары в свете фонаря.

— Я не был уверен.

— А сейчас?

— И сейчас. Ты знаешь больше меня.

— Ты все сделал, чтобы я оказалась рядом с ней?

— Да. Но найти ответ могла только ты.

— Я не нашла. Я даже силилась вспомнить ту детскую фотографию, отыскать знакомые черты. Порой мне казалось, что я нашла, а иногда уверенность исчезала. И оставались одни сомнения. И желание верить. Казалось, что я сама все придумала, заставила себя поверить в невероятное.

Он молчал, боялся спугнуть ее. Долил вина в бокалы.

— Все эти истории… Я не знаю. Я ничего не знаю!

— Тогда успокойся на том, что есть. Пусть все останется, как есть.

— Но как же так?

Она повернулась к нему. Бледная, растерянная.

— Как же я теперь буду жить?

— Почему не сможешь?

— Столько боли в ее жизни. Безумное количество боли. И она до последнего не могла простить.

— Это неправда. У нее был выбор — не работать с тобой. Она могла уйти в любой момент, но не сделала этого.

— Ты думаешь, она знала с самого начала?

— Уверен. Когда мы вышли на ее след, мы выслали ей ваши семейные фотографии. Ведь свою мать она видела и знала.

— Зачем вы ей это выслали?

— Под предлогом, что ее семья ее разыскивает и хочет связаться. Спрашивали разрешения дать ее координаты.

— Она согласилась?

— Ничего не ответила.

Ольга вновь уставилась на фонарь. Даже если это не она… Нет, невозможно. Такое совпадение невозможно. Придуманные истории-перевертыши. Странная любовь-ненависть к Ольге. Учеба в России и нежелание разговаривать на русском. Это она. Или не она.

— Тебе не стоит себя сейчас терзать. Что ты могла бы изменить?

Прикоснулся к ее щеке. Слегка. Неожиданно.

— Вернула бы ее.

— Ты думаешь, она бы захотела?

— Нет. Не знаю. Я не знаю. Говорила, что не хотела бы встретить свою сестру. Но, думаю, ее ненависть была такой же придуманной, как и все ее истории. Она культивировала в себе ее. Это была ее защита от всего мира. От меня.

На рассвете она пошла на пляж. Солнце только вышло из-за облачной дымки горизонта. Линии стыка океана и неба не было видно, все скрылось в молочной завесе. Небо сияло пронзительной голубизной вокруг зарождающихся лучей. На пляже было тихо, только чайки носились над волнами, выхватывая рыбины из пены. Вода отошла далеко, обнажив плоский твердый песок, пронизанный дырочками — норками рачков. Пора уезжать, подумала она. Все завершилось. Плохо, ужасно, больно. Она прошла через это. Пора уезжать. Она не виновата. Лара сама об этом говорила. Как все же эгоистичен человек! Каким бы состраданием он ни обладал, каким бы человеколюбием, а все равно свое душевное спокойствие выступает на передний план. Жить с чувством вины отвратительно. Найти причины избавиться от этого — попытка ухватиться за соломинку. Лара подарила ей индульгенцию. Поверила она ей? Неважно. Она это услышала. Ты не виновата. Ни в чем не виновата. Это самое главное. Только хотелось бы доказать тебе, что я готова поделиться всем полученным с тобой, Лара. Хотелось бы вернуть тебе хоть кусочек той любви, по которой ты так упорно страдала. Не судьба. Пора уезжать.

Она легла на песок и закрыла глаза. Всплеск воды отвлек ее. Она прищурилась — в волнах мелькали короткие взмахи рук. Денис нырял под волны и мастерски выныривал, продолжая плыть и не давая волнам подбрасывать свое тело. Он заплыл довольно далеко, и она забеспокоилась. Ну куда же он, ненормальный? Далеко заплывать опасно, сильное течение. Поймала себя на мысли, что волнуется за него. И зачем он рядом? Что потом она будет делать? Что они будут делать? Он повернул назад, и она облегченно вздохнула. Наблюдала, как красиво он плывет к берегу. Загляделась на его мокрое тело и белый песок, прилипший к щиколоткам.