Лети, майский жук! - Нёстлингер Кристине. Страница 18

Хильдегард тихонько прошептала:

— Я боюсь выйти из комнаты!

— А я боюсь здесь оставаться!

Моя сестра тоже надела платье. Босиком мы отправились через салон к кухне. Мы дрожали. Не только от страха. Было холодно, как всегда на рассвете. Кухонная дверь была закрыта. Теперь стало слышно, что происходит на кухне. Архангел молила: «Пощадите, пощадите!» Но еще громче, чем ее мольбы, был голос русского. Злой голос. Я наклонилась к замочной скважине. Видно было плохо. Различить можно было лишь светло-серое пятно. Оно то приближалось, то удалялось. Я поняла, что кто-то в военной форме стоит у двери. Я не хотела входить в кухню, ведь я никогда не была героем. И тем не менее оказалась там. Как я оказалась на кухне, непонятно. Может, сама ударилась о ручку, и дверь открылась, или же солдат услышал нас и открыл дверь. Сестра споткнулась об меня.

Я стояла, не двигаясь, потому что сроду, даже будучи совсем маленькой, не могла двигаться от страха. Я уставилась на автомат. Автомат держал старшина. Он сидел за столом и смотрел на меня. Автомат двигался. Но мне он казался неподвижным. Единственное, что было неподвижным на кухне, — это автомат. Все остальное двигалось вокруг автомата: старшина, плита, два солдата у двери, кухонный стол, окно, голубая кафельная стена, у которой стояли отец, госпожа фон Браун, мать, позже — сестра, Хильдегард, Архангел, Ангел, Геральд. Я слышала, о чем вокруг говорят, кричат, шепчут.

— Иди сюда. Встань рядом! — приказал отец.

— Мы ведь под защитой господина майора! — молила Архангел.

— Чего он хочет? — рыдала Хильдегард. А старшина кричал и кричал:

— Капут! Всех капут! Тебя — капут! И тебя — капут!

Я почувствовала чью-то руку на своем затылке. Мозолистую, шершавую руку. Я прижалась к руке, оперлась на нее всей своей тяжестью. Солдат, протянувший мне руку, тихонько прошептал:

— Иди, иди к маме. Не кричи! Тихо-тихо!

Я узнала голос адъютанта майора. Мне нравился его голос. Мы с ним часто играли в слова. Он говорил мне по-русски: «Что это такое?» Я повторяла по-немецки. Он говорил: «Это кровать, это книга, это ведро». Я повторяла то же самое по-немецки.

Знакомый мне голос… Знакомая рука подвела меня к кафельной стене и поставила перед мамой. Мама положила руку на мое плечо. Но это не понравилось старшине. Он ткнул автоматом в сторону мамы. Мама сняла руку и прошептала:

— Этот идиот потерял пистолет, говорит, что мы его украли.

— Пистолет в тележке гнома, — сказала я автомату.

Наверное, я сказала это очень тихо. Мама смотрела на старшину. Тот опустил автомат на колени, схватил бутылку и пил, пил, пил. Я про себя молила, чтобы он пил вечно. Мне легче дышалось, когда автомат лежал на его коленях, глаза были закрыты, а рот заткнут бутылкой вина. Я еще раз повторила, теперь уже маме:

— Пистолет в тележке гнома.

— Замолчи! — прошипела мама.

— Он правда там. Геральд и я…

— Молчи!

Я ничего не понимала. Если мы достанем пистолет и отдадим его, старшина успокоится. Почему мама этого не понимает? Надо сказать отцу! Отец стоял возле мамы у стены. Так и так мне лучше быть возле отца. Я скользнула от матери к отцу. Старшина заметил это. Он поставил бутылку на стол и схватился за автомат. Был он очень пьяным и качался. Направил дуло в сторону дверей, где стояли солдаты. Кажется, они его тоже боялись.

— Пистолет в тележке гнома! — прошептала я отцу.

Но и отец приказал:

— Закрой рот!

— А если я его принесу?

— Тогда он нас расстреляет за то, что мы украли пистолет!

— Неужели меня расстреляют? Я посмотрела старшине в лицо. Было очень трудно смотреть на его лицо, а не на автомат. У старшины не было лица. У него были волосы, глаза, рот, нос, щетина на подбородке, уши. Но лица не было. Все расползалось, не собиралось в одно целое… Лучше мне не идти за пистолетом.

Старшина опять пил. Автомат лежал на столе.

Он кончил пить и неожиданно заплакал. Слезы стекали по его небритым щекам и подбородку. Слезы соединили части лица в одно целое. Судорожно всхлипывая, старшина заговорил. Я не понимала, что он говорит. Различала только: «Сталин… Сталин».

Папа мне потом объяснил. Старшина говорил, что жизнь для него теперь лишена смысла. У него украл и пистолет, и ему стыдно перед товарищем Сталиным. Сталин будет зол из-за потери пистолета. Он его разжалует перед строем солдат в центре Москвы во время парада. Тогда он уже не будет старшиной-орденоносцем, станет простым-простым солдатом без единого ордена! А жизнь без орденов ничего не стоит. Его жизнь и наша жизнь тоже.

Вдруг старшина стал срывать ордена со своей груди. Он больше ничего не говорил, только жалобно плакал. Ордена валились на стол, на пол к его ногам. Адъютант и солдаты беспомощно шептались.

Отец, вздохнув, пробормотал:

— Дерьмо, проклятое! — и направился к старшине.

Ему нужно было сделать всего три шага. И эти три шага длились вечность. Мама схватила меня за плечи, буквально впилась в меня. Ее пальцы так сжали мои плечи, что потом я обнаружила там четыре синяка. Я молилась на старшину — сейчас он был для меня Богом. Отец сделал три шага. Добрый Бог не выстрелил. Отец подвинул ногой табуретку, подвинул медленно-медленно и стал что-то говорить старшине. Тихо… Нежно… По-русски…

Старшина опустил автомат, зажал его ногами. Отец, сидя на табуретке, говорил. Говорил непрерывно, без пауз, говорил, говорил, говорил… Среди непонятных мне слов повторялось: «Сталин, Сталин, Сталин». Отец наклонился, поднимал орден за орденом, прикреплял каждый на грудь старшины и говорил, говорил, говорил. Старшина качался, пытался сорвать ордена со своей груди. Отец же бережно возвращал их вновь, так бережно, так осторожно, будто вешал стеклянные шары на новогоднюю елку.

Когда все ордена, за исключением одного, валяющегося под столом — но его не видел ни отец, ни старшина, — вновь были на месте, старшина опустил голову на плечо отца, пробормотал «камерад, камерад» и заснул.

Крепко держа одной рукой старшину, чтобы тот не свалился со стула, отец другой рукой попытался вытащить зажатый его коленями автомат.

Старшина шевельнулся, что-то пробормотал, но не проснулся.

Адъютант у двери недовольно заворчал. Видно, ему не понравилось, что автомат в руках у отца. Отец протянул автомат адъютанту. Тот буквально вырвал его из рук отца и что-то сказал. Но не зло, а беспомощно. Он был благодарен отцу за то, что тот успокоил старшину. Однако отец так долго и правильно говорил по-русски, что всем стало ясно: он — немецкий солдат и долго был в России. Может быть, даже в деревне, где жил адъютант и где теперь никого нет. Одни руины.

Адъютант долго смотрел на отца. Потом посмотрел на солдата у двери. Тот ему кивнул. Адъютант, кивнув в ответ, улыбнулся и сказал отцу по-немецки:

— Ты — друг!

Этим словам я его научила совсем недавно.

Отец показал на автомат и сказал что-то по-русски. Адъютант сначала заколебался, но солдат у двери воскликнул:

— Да, да!

Тогда адъютант согласился, вынул из автомата диск с патронами, сунул его в карман, а автомат положил на стол. Потом он поднял старшину со стула, поставил его на ноги. Но старшина не стоял, а валился как сноп.

— Дерьмо! — пробормотал адъютант. Этому слову я его не учила, он освоил его без моей помощи. Адъютант схватил старшину под руки, другой солдат — за ноги. Они подняли его и понесли. Отец положил автомат на грудь старшине. Солдаты отволокли поверженный сноп в его постель в библиотеке.

Отец облегченно вздохнул, вытер платком лоб и шею. Платок стал мокрым.

— Иду спать, — сказал отец. — Доброго всем утра! — И заковылял из кухни.

Живой отец

Мертвый отец

Праздник в саду

Подлая ложь

Мама по-прежнему давила на мои ключицы. Только теперь я почувствовала боль. Прошло некоторое время, прежде чем все у кафельной стены поняли, что опасность миновала. Госпожа фон Браун осторожно отделилась от стены, Архангел тихонько заплакала. Мама наконец-то отпустила мои плечи и сказала: