Самая высокая лестница (сборник) - Яковлев Юрий Яковлевич. Страница 10

Вот он и лежал спокойно. И только память его металась, лихорадочно работала, возвращала к Волчьему логу, и перед ним возникал носастый майор в разодранном тулупе, с автоматом па шее. Он попался Корзинкину на пути в штаб полка и грубо остановил его:

— Из какой части?

— Я из редакции… Здравствуйте.

— Тьфу, чёрт! — Майор выругался, сплюнул на снег и хотел было идти дальше, но, что-то прикинув в уме, сказал: — Понимаешь какое дело, интендант, рота осталась без командира!

— Понимаю, — отозвался Корзинкин, — очень жаль…

Носастый майор поморщился и снова сплюнул в снег и вдруг — хитрый чёрт! — по-приятельски ткнул Корзинкина в плечо:

— Выручи, а? В роте-то всего семь человек. Соглашайся, редакция!

Корзинкин молчал. Потом наклонился к майору и доверительно сказал:

— Я… понимаете… никогда этим делом…

Майор не дал ему договорить:

— Не имеет значения! — сказал он. — Когда с бойцами командир, они чувствуют себя увереннее. А что делать, они сами знают. Ребята стреляные. Да вот они, посмотри. Богатыри!

Корзинкин огляделся и увидел роту.

Бойцы стояли на снегу усталые, серые, с ввалившимися глазами. Шинели были местами прожжены огнём, к сапогам тёмными наростами намёрзла окаменевшая глина. Строй был какой-то жидкий, неровный, лишённый всякого ранжира, но на лицах бойцов было можно прочитать, что они переболели всеми страхами войны и их уже ничем не возьмёшь.

— Соглашайся! Нет времени на раздумье!

— Понимаете… я с удовольствием… не знаю, что получится, — бормотал Корзинкин, потирая свою худую, цыплячью шею.

— Получится! — отрезал майор. — Здесь немцы не должны пройти. И всё!

Корзинкин махнул рукой и отвернулся: не отвяжешься от этого носастого! Про себя он подумал: «Хорошо, что рота маленькая!» Тогда ему и в голову не пришло, отчего рота маленькая.

Майор вскочил на подножку «эмки», измазанной белой краской, и умчался в сторону леса. Только оставшись с этими незнакомыми людьми наедине, Корзинкин понял, какую ответственность он принял на себя. Если бы он оставался просто бойцом, даром что на петлицах медное колёсико и шпала интенданта третьего класса! Корзинкин опасливо поднял глаза. На него испытующе смотрели все семеро красноармейцев. И ему показалось, что у всех у них одинаковые глаза. Их было семеро, но они были ротой, и у них был свой не отделённый, не взводный, а ротный командир — Корзинкин. Это солдатское чувство передавалось Корзинкину, и ему захотелось, подражая настоящим командирам, гаркнуть: «Равняйсь! Смирно!» Но он молчал, потому что это пока было для него недосягаемым.

В это время длинный, худой боец со впалыми щеками подошёл к Корзинкину:

— Будем рыть щели, товарищ командир?

— Да-да, — поспешно согласился Корзинкин и с благодарностью посмотрел на бойца: — Как ваша фамилия?

— Ткаченко, — представился боец и крикнул: — Пошли, ребята!

Семь лопат со звоном застучало по промёрзшей земле.

Этот стук со звоном сейчас отдавался в ушах раненого Корзинкина. Он доносился совсем из другой жизни, не имеющей отношения к редакционному вагончику с «буржуйкой», мокрыми оттисками полос и запахом типографской краски.

Ещё до начала боя, когда «большие сапёрные» вгрызались в каменистую землю, Корзинкин сделал для себя удивительное открытие: он хорошо знал это место, жил неподалёку на даче с бабушкой и в таком же логе играл с ребятами в «казаки- разбойники». Тогда в склонах лога ребята рыли пещеры, в которых даже в жару тянуло пронизывающим холодом… Теперь они тоже роют — только не пещеры, а узкие щели, чтобы спастись от гусениц немецких танков. Откровенно говоря, Корзинкин не очень-то представлял себе реальности появления танков. И не очень-то верил, что тихий Волчий лог — место его детских игр — может стать грозным полем боя с грохотом выстрелов, с кровью на снегу.

— Товарищ командир, может быть, один окопчик вынести вперёд? — вдруг предложил невысокий, плотный боец с чёрными бровями, сросшимися на переносице. И, чтобы пояснить свою мысль, добавил: — Если пойдут танки, чтобы пропустить, а потом бросить бутылку в моторную группу…

— Правильно, — согласился Корзинкин, — будьте любезны…

Это мирное «будьте любезны» вдруг резануло самого Корзинкина, и он, собравши всю строгость, на какую только был способен, сказал:

— Рыть… впереди…

— Есть!

— Как ваша фамилия?

— Прокофьев.

Корзинкин спрашивал фамилию бойцов скорее по своей корреспондентской привычке, чем по обязанности командира знать бойцов своей роты. «Надо будет записать», — подумал Корзинкин, но тут же почувствовал, что неловко вынимать блокнот и записывать.

— Мы с Мишей Спировым на пару, — сказал Прокофьев.

— Да, да, — согласился Корзинкин.

Стуча зубами от непроходящего озноба, Корзинкин лежал под двумя тулупами и мучительно думал, как он опишет свой первый бой. Получалась какая-то невнятная картина, совсем не похожая на то, как описывают бои в книгах и в корреспонденциях. В самом появлении врагов не было ничего похожего на войну. Просто по дороге шло человек двадцать в белых халатах. Они шли не в ногу, как-то растянуто. Это могли быть и наши… И вдруг за спиной Корзинкина мальчишеский голос произнёс:

— Немцы!

Корзинкин оглянулся и увидел голубоглазого бойца, которого все в роте называли Володечкой. В его глазах не было ни испуга, ни удивления, только какая-то насторожённость.

И тогда Корзинкин, командир роты Корзинкин, сказал, потому что не умел командовать:

— В окопы… будем стрелять…

И вынул из кобуры тяжёлый, чёрный пистолет «ТТ». И то, что в его руке впервые появилось оружие, простое, гражданское слово обрело силу грозной военной команды.

Потом раздалась пулемётная очередь, и строй как-то надломился, сжался, стал ниже. И вдруг белые халаты обрушили на роту прерывистые, грохочущие огни. И Корзинкин услышал совсем рядом какой-то совсем детский вскрик Володечки:

— Мамочка моя!..

От этого крика что-то на мгновенье оборвалось в сердце Корзинкина. Но потом сердце сразу почерствело. Корзинкин прицелился в бегущего немца и выстрелил. Немец сломался и завалился на бок.

— Мамочка моя, — повторил Корзинкин последние слова Володечки и снова выстрелил. — Мамочка моя…

Белых халатов становилось всё меньше. Они падали и сливались со снежной целиной, как бы растворяясь в ней. Враг стал отходить. Утихли выстрелы. Послышался стон раненного в ногу Прокофьева. Под отвесной стеной лога, как спящий, с закрытыми глазами лежал Володечка. Над ним ссутулился худой Ткаченко.

— Товарищ командир, — сказал он, — если будете писать в газету про Володечку, напишите, что у него были золотые кудри. Как у Есенина. Но их состригли под машинку.

Хмурый боец со шрамом на щеке надрывно произнёс:

— Поставили нас на верную смерть…

И тогда Корзинкин, тихий Корзинкин с Малой Дмитровки, заорал:

— Молчать!

Он не узнал своего голоса. Ему даже показалось, что это не он, а решительный носастый майор в рваном полушубке заорал: «Молчать!»

Вот и всё, что мог Корзинкин рассказать самому себе о первом бое.

Это было бесконечно мало по сравнению с тем, что он пережил. И Корзинкин вдруг подумал, что всю жизнь люди рассказывали ему, корреспонденту, тоже бесконечно мало. И сколько бы он ни преувеличивал их дел в своих очерках, всё равно было мало!

Немцы ещё дважды атаковали Волчий лог. От осколка гранаты погиб молчаливый Каханов. Был ранен в голову Ильин. Вот тебе и «казаки-разбойники»! Носастый майор не появлялся, не приводил подкрепления, не приносил боеприпасов, не подбрасывал ведро с пшённой кашей. Может быть, он сам погиб в бою? А кроме него, никто не знает, что есть такой Волчий лог и что его обороняет рота. Маленькая рота. Можно сказать, крохотная. Но если её сомнут, откроется дорога на Москву, на Малую Дмитровку, где в жёлтом двухэтажном доме живут мама, тётя Лиза и сестра Люлька.

Самый страшный бой был впереди. Разве можно спокойно лежать на топчане и не написать о нём в газету? Сейчас же! Левой рукой, раз правой не пошевельнуть. Корзинкину подумалось, что он не сотрудник газеты, а собственный корреспондент роты, послан своими ребятами в редакцию, чтобы написать о погибших. Нельзя же, чтобы человек погибал бесславно!