Сердитый бригадир - Меттер Израиль Моисеевич. Страница 3

— А наш Миша совершенно не умеет рассказывать анекдоты.

— Это не анекдот, — смутился Миша. — И я их никогда не рассказываю, потому что не запоминаю.

В фойе кинотеатра, куда они попали в тот вечер, Миша ходил по одну сторону Наташи, а Дима по другую. В большом стенном зеркале было видно, какая она красивая и какой крепкий, статный блондин этот моряк. Поглядев на себя в зеркало, Миша тоже выпрямился и снял с головы мятую кепку. Он подумал, что со следующей стипендии надо будет непременно купить новый галстук.

Они втроём подошли к стойке буфета, и Дима взял из вазы три большие шоколадные конфеты. Миша полез в задний карман брюк, где лежали деньги их студенческой коммуны, и, на ощупь выбрав бумажку в двадцать пять рублей, потянул её, положил на стойку перед буфетчицей и попросил три плитки дорожного шоколада. Моряк купил ещё мороженого, а Миша — две бутылки лимонада.

Потом они сидели рядом в тёмном зале, и Миша сбоку увидел, как Наташа положила свою руку на рукав курсантской шинели моряка. Плитка шоколада стала мягкой и тёплой в Мишиной ладони. На экране кто-то сперва ходил по комнате, потом откуда-то взялся поезд, затем прошло стадо коров, всё было несвязано; ему захотелось встать и незаметно уйти — так захотелось, что уже на мгновение показалось, будто он, пригнувшись, идёт по проходу, — но вместо этого он досмотрел картину и отвёз на такси сперва Наташу, а затем и моряка.

Когда Наташа выходила из машины, Дима крикнул ей вдогонку:

— Бабке передавай привет!..

Она помахала рукой и исчезла в подворотне.

«Вот уже и бабушке кланяется», — с горечью подумал Миша.

Машина отъехала, моряк уселся поудобнее и спросил:

— А ты в общежитии живёшь или дома?

— В общежитии.

Мише стало полегче оттого, что курсант обратился к нему на «ты».

— Я вообще дома никогда не жил, — сказал Дима. Он, очевидно, хотел добавить что-то ещё, но вдруг пристально посмотрел на Мишу и спросил: — А ты чего деньгами бросаешься? У тебя батька есть?

— Нет.

— А мать?

— Тоже нету.

Курсант дотронулся до плеча шофёра и сказал:

— Останавливайте. Мы приехали…

Миша думал, что они действительно подъехали к училищу, но, когда вылез, увидел, что машина затормозила у моста. Курсант хотел расплатиться, но Миша опередил его.

— Передо мной-то чего щеголять? — спокойно сказал курсант, пряча деньги в карман.

— Никто и не щеголяет, — обиделся Миша.

Они пошли через мост. В сущности, ему не нужно было идти этой дорогой, но, идя рядом с Димой, он словно не расставался ещё с Наташей. Ему хотелось, чтобы Дима заговорил о ней, и хотя, возможно, из этого разговора выяснились бы какие-нибудь болезненные для Миши подробности, всё-таки это было бы яснее и лучше, чем так…

— Дело хозяйское, — примирительно сказал курсант. — Ты в каком институте?

— В педагогическом.

— Это надо нервы иметь, — сказал Дима. — У нас в детдоме была одна учительница, я ей до сих пор пишу… И как только у неё сердца на всех хватало!.. Я так считаю: учитель и врач — это самые человеческие профессии. Я бы им столько платил, чтобы никто столько не получал… Но уж и спрашивал бы с них!.. Если человек по своей совести не подходит для этой профессии, он может много народа покалечить на всю жизнь…

— Дело не только в совести, — сказал Миша. — Дело ещё в способностях, в призвании…

— Как тебе сказать? — остановился Дима. — Тут главную роль играет натура человека. С плохой натурой, будь она трижды способной, а лучше не лезть в доктора или в педагоги. Вообще, я тебе скажу, я по комсомольской работе знаю: разбирают чьё-нибудь дело, а оно не укладывается в протокол. И так сформулируешь и этак, а точнее всего было бы записать: «Дрянной парень. Натура дрянь. Характер паршивый»…

— Это тоже не точно, — сказал Миша. — Нужно знать, какая именно черта характера плохая. Нечестный человек — это одно, плохой товарищ — другое, худо относится к девушкам — третье…

— Ты Наташу давно знаешь? — быстро спросил Дима.

— С седьмого класса.

— А я недавно… У неё дом хороший…

— То есть как дом? — спросил Миша.

— Ну, семья… Я у них люблю бывать… Только вот увольнительную редко дают… Ну, я пришёл. Будь здоров.

Он изо всех сил пожал Мишину руку, улыбнулся и вошёл в здание училища…

По дороге к общежитию Миша Новожилов старался вспоминать о Наташе только плохое. Шагая по вечернему городу, он упрямо вспоминал, не давая себе опомниться, словно заучивал наизусть, всё то, что ему в ней не нравилось. К этому усилию над самим собой он привык уже давно.

«Легкомысленная, легкомысленная»… — настойчиво повторял он про себя, делая большие шаги и не глядя по сторонам, чтобы не отвлекаться. — Учится неважно… Грубая… Петь не умеет, слуха нет. В волейбол плохо играет…»

Стараясь вызвать в себе раздражение против неё, он уже думал всякую чепуху, понимал, что всё это чепуха, но защищался ею как попало. И когда казалось уже, что воздвигнута высокая толстая стена из недостатков Наташи, эта стена стала вдруг прозрачной и уплыла, как театральный занавес, куда-то вверх, а за ними появилась живая, необыкновенно ослепительная Наташа.

И тогда сам Миша представился себе жалким и несчастным. Шли вокруг, навстречу и рядом, прохожие, они были все подряд счастливые, и Нева была счастливая, а он один шёл нелюбимый и заброшенный.

Когда он пришёл домой, в комнате все спали, кроме румына; тот сидел за столом в майке, вокруг него лежали конверты и бумага.

— Пишу невесте, — шёпотом сказал румын. — Про макароны пишу…

Он тихо засмеялся. Миша молча быстро укладывался спать; румын спросил:

— А у тебя невеста есть?

— Есть.

— Скоро женишься?

— Не знаю.

— Как не знаешь? — удивился румын. — Ты любишь, она любит…

— Я люблю, она не любит, — ответил Миша, и ему стало страшно оттого, что он это произнёс.

Румын положил перо на стол, сделал большие глаза, наморщил лоб, как бывало с ним на трудной лекции, и сказал:

— Не понимаю. Объясни, Миша…

— Завтра. Спать хочется, — ответил Миша и накрылся одеялом с головой, чтобы не мешал свет и чтобы можно было думать в одиночестве.

Румын ещё посидел немножко, полистал словарь и написал невесте, что русский язык очень сложный и смысл самых простых фраз иногда ускользает от него, несмотря на то, что каждое слово в отдельности совершенно понятно.

2

Недели две он не ходил к Наташе и не звонил ей.

Было очень трудно миновать будку телефона-автомата, стоявшую в длинном институтском коридоре. Несколько раз за это время он входил в неё — здесь пронзительно пахло духами: в пединституте училось много девушек, — набирал Наташин номер и, когда она откликалась, зажимал микрофон в кулаке и слушал её голос, раздражённый его молчанием.

К счастью, подоспела в это время горячая пора студенческой практики. Для Миши она была особенно волнующей: его группа проводила практику в той самой школе, которую он три года назад закончил.

В седьмом «Д» классе мгновенно разнёсся слух, что один из уроков по математике будет давать Миша Новожилов, бывший ученик их школы.

Его очередь пришла не сразу. И покуда он вместе со своей группой студентов сидел в классе на задних партах (это называлось «пассивной практикой») и слушал урок, проводимый кем-нибудь из однокурсников, всё казалось ему несложным. Он легко улавливал промахи товарищей и даже порой удивлялся тому, что друзья не могут их избежать. Казалось бы, столько времени было потрачено на составление конспекта урока, подбор примеров и задач, столько раз всё это обсуждалось и согласовывалось с методистом, со школьным учителем, а вот поди ж ты, выходит девушка к преподавательскому столику, раскрывает классный журнал, и лицо её покрывается кирпичными пятнами, глаза становятся паническими и голос неузнаваемым.

К своему первому уроку он готовился тщательно. Всё было предусмотрено, даже возможный шум в классе и то, каким уничтожающим замечанием следует его унять.