Ребята и зверята (илл.) - Перовская Ольга Васильевна. Страница 14

Милка была уморительная — совсем мартышка.

Ишкины копыта застучали по крыльцу. Она ворвалась, оглядела комнату, увидела у меня на коленях наряженную Милку и завопила от ужаса.

«Батюшки! Что с ребёнком сделали!» — так и слышалось в её вопле.

Я опустила Милку на пол. Она, забавно путаясь в юбке, подковыляла к матери. Ишка бросилась тянуть с неё зубами юбку. Вся она дрожала и шумно дышала от волнения: «Ах, ах, ах!..»

Мы помогли ей раздеть Милку, и она увела её из комнаты.

— Скажите мне, что это за животное? Разве она похожа на ишака? — спрашивала мама, постоянно натыкаясь на Милку в комнатах.— Она, наверно, считает себя собакой. Чего она толчётся под ногами?

Неизвестно, кем считала себя Милочка, но большую часть времени она действительно проводила не с животными, а с нами, в комнатах, около дома или в горах. Мы совсем избаловали Милку, так что, когда она подросла и настало время её объезжать, она оказалась капризным, непослушным созданием.

Ума и сообразительности у неё было достаточно. Вся премудрость дрессировки давалась ей легко. Но иногда на неё находил такой «стих», что она совершенно не хотела слушаться.

— Проучи ты её хоть раз,— уговаривала Наташу Юля.— Вот увидишь — ты потом с ней не справишься.

Но у Наташи не хватало характера. И потом, Милка очень хорошо знала, что у её маленькой хозяйки всегда имеется в кармане кусочек сахару или ещё что-нибудь вкусное. Должно быть, поэтому она не принимала всерьёз Наташины угрозы и наказания.

Бегала Милка ещё лучше и быстрее Ишки. Но у неё была тысяча всяких увёрток, и падали мы с неё без конца. Все предпочитали ездить на Ишке: у неё год от году характер становился всё положительнее и степеннее. Одна только Наташа охотно ездила на Милке. Она частенько потирала ушибленные бока, но не любила говорить об этом.

— Может, я это нарочно: на полном ходу взяла и завернула на землю.

Теперь, с двумя ишаками, мы целые дни путешествовали по горам и лесам. Бывало, спросит кто-нибудь о нас на кордоне — отец выйдет и смотрит на горы в бинокль. Где-нибудь высоко, на гривке горы или по её склонам, карабкаются, как козы, два ишачка и мелькают яркие ситцевые платьица.

— Вон они, бездельницы! Ишь куда забрались! И как только голов себе не посворачивают! Эх, заберу я, кажется, у них этих ишаков...

— Придётся к зиме продать ишаков,— сказал нам как-то отец.

— Это почему?

— Сена у нас не хватит всех кормить. А вам зимой надо о школе думать, а не об ишаках.

— Пожалуйста, не надо нам твоего сена. Мы сами заготовим корма для Ишки и для Милки.

— Хотелось бы посмотреть, как вы это сделаете.

— А вот увидите...

После этого разговора мы усердно принялись за заготовку сена. Дело ведь шло о сохранении Ишки и Милки.

С восходом солнца мы с большими мешками отправлялись в горы и целый день рвали траву, набивали ею мешки доверху, привозили домой и разбрасывали сушить на крыше сарая. В первую же неделю ладони у нас покрылись громадными водяными пузырями. Рвать траву такими руками было очень трудно. Соне удалось раздобыть откуда-то старый, заржавленный серп. Много понадоби-билось хитрости, чтобы наточить его потихоньку от старших.

Как всегда, рано утром мы отправились в горы, захватив с собою провизию.

В этот раз мы ехали верхом. Под Соней была большая кобыла Машка. Я ехала на старом гнедом иноходце, а Юля и Наташа — на ишаках.

Добравшись до места, мы слезли, стреножили лошадей и принялись за работу.

Соня уверенно взмахнула серпом, отрезала большой кучок травы и... подошву на своей сандалии.

Пока мы рассматривали сандалию, Юля ухватила серп и принялась жать. У неё дело пошло недурно.

— Ишь ты, как она ловко...

Вдруг она вскрикнула и бросила серп. Вся рука у неё залилась кровью.

— Что же теперь делать?

Я схватила бутылку с водой, намочила носовой платок и приложила к порезу. Кровь стала униматься.

— Ну, теперь, пока рука не заживёт, тебе нельзя работать. Сиди здесь, на опушке! Вари картошку и посматривай на кордон. Может, будут звать нас — тогда скажи.

А то вчера опять там бранились, что нас не дозовёшься.

Ладно. Сложи мне костёр и разожги, а я уж сама буду подкладывать хворост.

На ровном месте, у самой опушки рощицы, мы развели огонь под котелком и пошли рвать траву. Серпа не взяли: решили, что он неправильный. К полудню кое-как набили один мешок и вернулись на опушку завтракать. Картошка сварилась и успела остыть.

— Вот это хорошо. А то в такую жарищу горячее есть невкусно.

Мы разостлали под осинами кошму и растянулись на ней. Юля принесла еду.

Было тихо. В полдень в горах почему-то бывает особенно тихо. Пахло мёдом от цветов и кашки, в лесу перекликались две голосистые птицы, хрустели под ногами ветки, и снизу глухо доносился шум реки. Юля вышла на опушку рощи — посмотреть на кордон.

— Кто-то к нам приехал, и все бегут встречать!

Мы подошли к ней. Кордон внизу был как на ладони. Несколько верховых подъехали к крыльцу. У дома суетились какие-то человечки.

— Скачем домой, живо!—скомандовала Соня.— Может, ещё какого-нибудь зверёнка привезли.

Я взгромоздилась на своего Гнедка. Соня уже спускалась по склону горы осторожными зигзагами. Юля поехала следом за ней, также заворачивая Ишку ударами по щекам каждый раз, когда слишком слезала ей на шею.

Я для скорости стала спускаться прямо вниз и тотчас же, конечно, сползла иноходцу на самые уши. Он нагнул голову и мягко стряхнул меня себе под ноги.

Оправившись от неожиданности, я первым делом оглянулась: заметили ли это сёстры? Соня и Юля были заняты спуском и не обратили на меня никакого внимания. А Наташа возилась с Милкой ещё наверху. Она видела всё и хохотала, глядя на моё смущённое лицо.

Потом она отвязала Милку, уселась, и Милка, не слушаясь её, поскакала прямо вниз догонять Ишку.

Наташа сразу же перестала смеяться. Она пронеслась мимо меня. Руки её отчаянно вцепились в Милкину спину, а сама она изо всех сил старалась не свалиться.

Вот разыгравшаяся Милка перегнала уже Ишку и Гнедка. У самого конца спуска она вдруг круто повернула, опустила голову и брыкнула.

И мы все видели красный фартучек и две босые ноги, беспомощно чиркнувшие воздух.

Наташа покатилась через голову под гору и исчезла в середине высокого куста. А Милка, брыкаясь, полетела без седока дальше, к кордону.

Когда мы подбежали к кустам, Наташа, насупившись, сидела возле большого камня. На запылённом лице её виднелись две светлые полоски от слёз. Они уже высохли, и Наташа думала, что мы их не заметим.

Мы, разумеется, сделали вид, что ровно ничего нам на её лице не было заметно.

— Молодец, Наташа!—сказала Соня.— А я-то думаю — ревёт, поди, вовсю.

— Чёртовы эти ишаки! — мрачно проворчала Наташа.— До чего лее с них падаешь!

— А я ведь говорила тебе, что ты распускаешь Милку,— наставительно заметила Юля.— Правда, Ишка тоже непослушная, но всё-таки... А падать с неё тоже очень больно,— добавила она с большой искренностью.

— И что мне, главное, непонятно,— откликнулась я,— ведь падаешь же с лошадей постоянно, и хоть бы что! Хлопнешься и встанешь. А тут...

— Потому что лошадь высокая. Пока с неё летишь, ветер тебя поддерживает, а с ишака падаешь прямо в упор.

— Ну, это что-то не так... Выходит тогда, что с дома падать лучше, чем со стула...

— Не в этом тут вовсе дело,— прервала нас Наташа, с трудом поднимаясь с земли. Мы увидели, что она упала на камень.— Не в этом дело...

Она так и не сказала, в чём же тут дело, и пошла, прихрамывая, домой.

Было ясно, что она хотела сказать:

«Дело в том, что такой уж у Милки скверный, неблагодарный характер».

Разболевшиеся волдыри на ладонях заставили нас отложить на несколько дней наш «покос». Мы ворошили высохшее сено и складывали его в копну.

Заготовка быстро продвигалась вперёд.

Большая копна была уже высушена и приготовлена, да около половины копны сушилось.