Штурман Коноплев - Крапивин Владислав Петрович. Страница 2

— Посторонних целую неделю в кают-компании не было, — сердито сказал Сергей Семенов. — А фотография еще позавчера была чистая, я помню.

— Ребята, давайте кончим этот разговор, — попросил Валерий. — Есть ведь простой выход. Поднимите руки, кто дает честное пионерское, что фотографию не портил.

С облегчением (действительно, как все просто!) вскинули ребята руки.

Поднял руку и Сережа.

Что он думал в этот момент? Пожалуй, так: «Все равно никто не знает. А раз не знает, этого будто и не было. Ну, что хорошего случится, если признаюсь? Ведь снимок лучше не станет, значит, все равно пользы никакой никому. А я с этих пор никогда-никогда не буду больше нарушать слово, врать не буду и дурацких вещей таких делать не буду тоже…»

Потом он увидел очень удивленные, обиженные какие-то глаза Владьки Стрельцова и услышал, как он спрашивает:

— Ну зачем ты? Я же у окна стоял, я же видел. Зачем ты так врешь?

Ух, как тихо и тошно стало кругом!

И в этой тишине Сергей Семенов хмуро сказал:

— Встань… штурман Коноплев. Рассказывай.

Он рассказал. Сбивчиво, но подробно.

— Зачем сделал? — спросил Семенов. Сережка молчал. Если бы он знал, зачем!

— Бестолочь, — сказала семиклассница Ольга Сватова. — И трус. Из-за такой глупости из пионеров вылетишь.

— Ну уж! — вскинулся спорщик Валерка Садовский. — Из-за какой-то фотографии сразу из пионеров!

— Ну и глупый же ты, Садовский, — сказал Мишка Данько. — При чем здесь фотография?

— Жалко же человека, — проворчал Садовский. — Вот если бы тебе так пришлось…

— И меня бы выгнали. А что еще можно сделать? Хоть десять раз жалко…

— Когда из пионеров исключают, должен совет дружины утверждать, — напомнила Ольга.

— Не утвердит совет, — капризно сказал маленький кругловатый Павлик Локтев по прозвищу Бритый Ежик.

— Почему это не утвердит?

— Не утвердит. Скажут: подумаешь, из-за одного слова.

— Вот балда! Не из-за одного, а из-за честного пионерского.

Вовка Голосов метко плюнул себе на колено и начал оттирать с него смолистое пятно. Так, не поднимая головы, он и объяснил:

— В этом совете честными пионерскими, как фантиками, играют. С каждого двоечника требуют: дай честное пионерское, что будешь хорошо учиться. Ну, он и дает, чтоб поскорей отпустили. А через неделю опять «гусей» нахватает, а ему опять: дай слово… Вон, спросите у Валерки Садовского. Его Мария Яковлевна весной два раза на совет вытаскивала.

— А чё я сделал?.. — на всякий случай мрачно сказал Садовский.

В дальнем углу засмеялись.

— Я, что ли, давал слово? — разозлился Валерка. — Я просто сказал, что обещаю исправиться. А что там исправлять, я не знаю. Что ни сделаешь, все равно не так. Раз у меня характер такой…

— От такого характера, знаешь, что помогает?

— Ну, вы! Тут о серьезном деле говорят…

— А я серьезно.

Солнце сквозь окно жарило спину, и Сережа устал стоять. Переступил с ноги на ногу.

— Сядь, — как-то жалостливо сказал Семенов. — Чего тебе зря торчать.

Сережа сел на краешек скамьи между Локтевым и Вовкой Голосовым. Бритый' Ежик чуть отодвинулся. Сереже показалось, будто тихо и пусто вокруг.

А может быть, не случилось ничего? Может быть, не о нем и говорят? Ведь все кругом, как раньше. Вон и фотография на стенде, где он вместе с Вовкой Голосовым барабанит у палаток сигнал подъема. И черный якорь с балтийского тральщика, привезенный из Риги. Он прочно лежит у стены, опираясь веретеном на серый гранитный валун с вершины Солнечной горы. А на треугольной лапе якоря шевелит крыльями залетевшая в окно оранжевая бабочка.

Никто не старается накрыть бабочку беретом. Никто даже не смотрит на нее. Все слушают Валерия.

— …Когда мы шли на операцию «Черные ветры» и тральщик мотала волна, — глуховато говорит он, — помните, меня позвали в рубку. И вы дали мне слово, что ни один без меня не сунется на палубу. Потому что могло смыть. Запросто могло, вы же помните. И я был спокоен там, в рубке, потому что знал, что ни один не высунется из люка. И ни один не высунулся даже тогда, когда навстречу летела под зарифленным марселем немецкая бригантина — зрелище, которое видишь не часто.

А когда в прошлом году кто-то изрисовал, исцарапал новый гараж у Висловых и они подняли крик, что это Садовский и Данько, мы даже не стали ничего доказывать, а только смеялись в ответ. Потому что Мишка и Валерий сказали ребятам: «Честное пионерское, не мы».

А когда группа «Ветер» дала слово, что через три дня соберет библиотеку для октябрят Северки, разве кто-нибудь сомневался?

До сих пор наше слово было как закон. Давшему слово верили, как себе. Не надо было ничего доказывать, подтверждать, бояться обмана… А теперь?

Тридцать девять человек смотрели на Сережку и молча спрашивали: «А теперь?» Может быть, не только его спрашивали, но и себя.

Если бы речь шла о другом каком-то деле, Сережка огрызнулся бы уже десять раз. Он вспомнил бы, что часто попадало Садовскому за то, что тот грубил учителям, что Бритый Ежик однажды в походе отказался вставать на ночную вахту и заревел, когда его стали будить покрепче, что у Мишки Данько вечно мятая форма и, кроме того, он чуть не заработал годовую двойку по русскому. Он мог бы сказать, что тихий и дисциплинированный Саша Сыретин взорвал недавно в лесу бомбу из карбида, а сам Сергей Семенов чуть не был пойман в сквере детского сада, когда лазил за сиренью (знаем, для кого!).

Но все эти грехи, большие и маленькие, все-таки можно было простить. Они не нарушали главного. А главное нарушил он — Сережка Коноплев, — человек, никогда не просыпавший ночных вахт, не боявшийся трудных походов, смело встречавший на паруснике семибалльные шквалы, гордо носивший отрядную форму и дробными веселыми сигналами встречавший пионерское знамя.

И снова стало тихо и пусто вокруг.

— Что же теперь делать? — спросил Валерий. Негромко и грустно спросил, совсем не для того, чтобы лишний раз упрекнуть Сережку.

И все молчали. Было ясно, что в словах Валерия не один, а два вопроса. Во-первых, что делать вообще. Во-вторых, что делать с Коноплевым.

Вообще делать было нечего. Просто с горечью запомнить этот случай. Потому что никуда не денешься: что было, то было.

А с Сережкой?

— Как же нам быть? — громко и с легкой усмешкой спросил Сергей Семенов. — Что с тобой делать, бывший штурман Коноплев?

И многие поняли, что за этой усмешкой и громкостью он прятал нерешительность: начиналось самое неприятное.

Сережа встал. Можно было уже и не вставать, все равно. И все же он встал, подчиняясь давней привычке, опустил по швам руки. Только голову не поднял.

Он знал, что никто не станет считать его врагом. И разговаривать с ним будут и футбол будут гонять вместе. И в кино бегать вместе. И лишний раз не напомнят о том, что было.

Но когда заполощут у пирса паруса, когда выйдут горнисты на, склон горы и заиграют старый сигнал «Ветер с утра», когда мимо окон побегут с рюкзаками и веслами Вовка Голосов, Павлик Локтев, Мишка Данько, как же он, Сережка, будет жить?

Вот если бы заплакать сейчас, сказать, что больше не будет никогда-никогда… Но заплакать почему-то нельзя.

И, отвечая на прямой безжалостный вопрос, он одними губами сказал:

— Выгнать из пионеров и с флотилии.

Видимо, этим он спас себя.

Все-таки, сами понимаете, у каждого сердце не камень. Четыре года он был вместе со всеми. Шагал по горам, спал у костров, строил яхты и пел отрядные песни.

— Все-таки жалко, — сказал Вовка Голосов и стал смотреть в угол. — С ума, что ли, вы посходили?

Как будто ему одному было жалко! Но что делать?

— Пусть просто так уйдет из отряда, — сказал Мишка Данько. — Не надо его ниоткуда исключать. Просто пусть уйдет. Мы никому ничего не скажем. И в школе никто не узнает. Будет он в отряде шестого «А», запишется в какой-нибудь кружок… И будет вроде как все люди.