Воители безмолвия - Бордаж Пьер. Страница 22

Иногда горячее дыхание едва заметного бриза касалось мокрой от пота кожи старика. Безмолвие окружало высокие стены Матаны, древнего города пруджей с его круглыми площадями и высокими домами запретного города. В этот час все буквально замирало. На крышах террас изредка появлялись силуэты людей, а редкие личные аэрокары напоминали туманный сон, золотистые пятна, растворяющиеся в потоках жаркого воздуха. Глухой рокот, через который прорывались пронзительные крики базарных торговцев или бродячих продавцов, затихал. Оставался лишь отдаленный рев гигантских теллурических станций, требовавших безостановочной работы печей. Издали они походили на огромные улья, вокруг которых кружили рои синих пчел.

Хохлатый павлин враскачку пересек лиловую лужайку. Через щелки прищуренных глаз старик убедился, что его маленький компаньон по ссылке прекрасно свыкся с местными условиями: яркие и чистые цвета, а также золотистые круги, которые усыпали его крылья и блестящую шею, свидетельствовали о добром здравии.

Старик с трудом повернулся в гравигамаке. Он тщетно менял позу, сон никак не хотел приходить. А мог бы принести приятные мгновения забвения. Но имел ли он право на забвение? Ибо заснуть ему мешала не жара, а внутренний почти беззвучный, голос, неиссякаемый источник горечи и упреков.

Он видел рождение мрачных туч, сгущающихся над Конфедерацией Нафлина, и ничего не предпринял для предотвращения бури, хотя принадлежал к конгрегации смелла. Теперь уже было поздно: никто и ничто не могло помешать шестеренкам завершить свой роковой поворот. Вселенная начала погружаться в эру мрака, во времена Кали легендарной цивилизации Матери-Земли. Больше из трусости, чем из-за недостатка здравого смысла он никак не мог решиться на то, чтобы определить точную долю своей ответственности в надвигающемся крахе, но понимал, что во многом к нему причастен.

Усыпанные гравием дорожки сада заскрипели под чьими-то шагами. Старик вздрогнул. Проснувшись на заре Зеленого Огня, он заметил тени, прячущиеся за каменной стеной сада. Ощутил их намерения, даже не влезая в мысли незваных гостей: эти тени, беззвучные призраки, были предвестниками смерти. Они следили за ним, как свора гиен следит за агонией дикого зверя. Это были худшие из убийц, убийцы секты притивов. Пока они только окружили дом и ждали. Старик угадал причину отсрочки: они подготовили ловушку для молодой женщины, которая вот уже несколько часов безуспешно пыталась войти с ним в контакт. Если притивы его еще не убили, то только потому, что держали в качестве приманки.

Старик знал, что его мозг был под постоянным наблюдением скаита-чтеца. И сразу понял, что молодая женщина, дочь Шри Алексу, слабо владела техникой безмолвного общения. Ответь он ей, она сразу бы себя выдала. Она была недалеко, в двух или трех улицах от его дома, и наемникам надо было сделать всего несколько шагов, чтобы захватить ее врасплох и перерезать глотку. Поэтому он вызвал защитный звук и поставил непроходимый барьер вокруг своего мозга, превратив его в неприступную цитадель безмолвия. Он надеялся, что она поймет и отыщет другой способ вступить в контакт.

Шум шагов стал ближе. Старик узнал легкую поступь Маранаса, который, передвигаясь, едва касался земли. Подросток в простой белой тунике с застежкой на плече, которая подчеркивала его матовую кожу, принес на блюде из белого опталия прохладительные напитки. Под его темной кожей играли сильные мышцы. Лучи Трех Огней зажигали красные подвижные всполохи вокруг его головы: как все пруджи, он красил волосы красноватой краской, которую извлекали из кактуса, произраставшего в самом сердце пустыни.

Полураскрыв крылья, хохлатый павлин поспешно пересек лужайку, чтобы приветствовать гостя. Маранас присел на корточки и, стараясь не опрокинуть блюдо, нежно погладил птицу, которая от удовольствия залилась трелью. Красота павлина, птицы, неизвестной на его планете, поражала юного пруджа при каждом визите.

– Если когда-либо попадешь на Сиракузу, – прошептал старик, – увидишь тысячи их, не менее прекрасных, а раскраску ты даже не можешь себе вообразить!

Маранас резко вздрогнул, едва не выронил блюдо, ловко подхватил покачнувшиеся графин и стаканы. Способность старика читать его мысли и желания с той же легкостью, словно в светокниге, каждый раз поражала его. Даже пугала, хотя он уже посещал старика целый стандартный год. Даже не глянув на юного пруджа, старик, чьи глаза цвета зеленой воды смотрели вдаль, продолжил:

– В Венисии ты увидишь гигантские исфуганские пальмины, высаженные вдоль авеню и бульваров, с их прозрачными листьями, наливающимися феерическим светом.

Его лицо и голос были пропитаны печалью.

– Ты узнаешь, как приятно прогуливаться в конце второго дня, когда Солнце Сапфир покидает небо, а бриз любви становится бесконечно нежным. Здесь все говорит о сухости, об ожогах, о костре!.. Эти проклятые Три Огня оставляют место лишь булыжникам, трещинам, эргам, дюнам… Даже деревья имеют цвет и консистенцию камня!.. Но твой пустынный и печальный мир есть, в конце концов, лишь отражение моей души.

Удивленный и обескураженный Маранас поставил поднос рядом с гравигамаком. Жалобы не входили в привычки старика, который обычно относился к жизни как к вечному празднику. Этот внезапный приступ меланхолии не предвещал ничего хорошего. Юный прудж уселся прямо на лиловую траву в тени кустарника, дожидаясь возвращения улыбки на морщинистое лицо, обрамленное длинными белыми волосами.

Маранас с наслаждением втянул пьянящие запахи садовых цветов. Скинул тунику и улегся в траву, которая ласково коснулась его груди, живота, бедер. Продолжительная дрожь удовольствия сотрясла его от затылка до пальцев ног.

Первой реакцией визитера, сталкивающегося с растительным волшебством, резко отличавшимся от сухого и рыжего однообразия города, была реакция неверия. Старик не постеснялся в расходах, чтобы привезти из миров Центра феноменальное количество семян, растений, завязей. Два аппарата, спрятанных под толстым слоем насыпной земли среди лабиринта труб и приемников, отыскивали малейшие следы влаги, утреннюю росу, испарения, пот и превращали их в гектолитры воды, которая хранилась в подземных резервуарах, откуда поступала в фонтан, овальный бассейн, оросительные головки и в систему водоснабжения дома. Для пруджей, считавших воду роскошью, этот ее избыток был чудом, но вызывал подозрения. Старик вложил почти все свое состояние в этот уголок рая, но в одиночестве вечной ссылки это растительное изобилие было единственным способом поддерживать связь с родным миром и не имело цены.

– Что случилось, Двойная Шкура? – наконец спросил Маранас, выпрямляясь. – Ты сегодня не испытываешь радости жизни?

– Не называй меня так! – проворчал старик. – Ты же знаешь, я не люблю, когда ты называешь меня Двойной Шкурой! Уже давно на мне нет второй шкуры! Быть может, это было справедливо, когда я приехал, но теперь…

Он уже давно перестал пользоваться облеганом, который и дал ему такое прозвище. Вначале нарушение строгой этики сиракузян в манере одеваться его смущало. Но теперь он превосходно чувствовал себя в просторных пруджских туниках. И особенно ценил ласку воздуха на обнаженной коже. Она стала приятной и необходимой частью нового образа жизни.

– А как тебя называть? – возразил Маранас. – Я не знаю твоего истинного имени! Эка важность, даже если ты хочешь скрывать свое имя, я люблю тебя, Двойная Шкура!

Подросток расхохотался, вскочил с кошачьей ловкостью и быстро поцеловал старика в губы. Потом в три прыжка очутился у расположенного ниже овального бассейна, вскочил на широкий бортик и нырнул головой вниз в теплую воду.

Старик в гамаке привстал и оперся на локоть, смотря на Маранаса. Именно такое темное обнаженное тело и повлекло за собой гибель. Юные тела сильных и нежных эфебов, едва прорвавших хрупкий панцирь детства, еще не потерявшие угловатости, вызывали в нем тиранические, неподвластные воле желания, внося хаос в его ощущения и разум. Вначале ему надо было коснуться их, приласкать, ощутить кончиками пальцев или ладонями шелковистую кожу, под которой играли молодые соки. Ему надо было добраться до этих капризных насмешливых губ, погрузить свой язык в рот, наполненный жизнью, чтобы извлечь весь его медовый сок.