Ведьмины круги (сборник) - Матвеева Елена Александровна. Страница 61
– Все-таки хорошо, что ты ко мне пришел. Приведешь ко мне Альму? В гости.
– Обязательно приведу.
Я буду приходить в эту комнату с книгами, картами и оленьей шкурой на полу. Не раз буду сидеть в этом кресле. Но никогда больше сюда не придет Румянцев. А если бы он был жив? Мы бы с ним и не встретились, ничего бы не знали друг о друге.
– Не понимаю, почему она у меня не осталась? – словно бы размышляла вслух женщина. – Я же любила его, она это понимала, она вообще все понимала. Знала же, что ни у нее, ни у меня никого не осталось… Как же так?
– Вы его жена?
– Нет, – ответила она. А помолчав, добавила: – Хотя можно и так считать. – Еще помолчала. – Но он так не считал. По крайней мере, вслух не говорил. Он меня, я думаю, не любил – жалел.
Она так просто говорила ужасно откровенные вещи. У меня никогда не было со взрослыми таких разговоров. Парни рассказывали гадости про женщин. А чтобы взрослый человек про любовь говорил… И я даже испугался, что ей стыдно станет и она будет по-другому себя вести. Она уже не казалась мне некрасивой. Волосы подсохли, и она прошлась по ним расческой.
– А сын его?.. – спросил я.
– Сын? А он и не знает, что он сын Румянцева.
– Как же так?
– Усыновили сына.
– Что же Румянцев не захотел с ним познакомиться?
– Нельзя было. Мальчик не знал, что у него неродной отец. А Румянцев всю жизнь любил его мать, свою жену. Он не лез в ее семью: она так хотела.
Все точно, деталей я не знал, но в общем правильно придумал Румянцева.
– Они вместе учились, – добавила женщина. – Это его первая настоящая любовь. А он, судя по всему, был однолюбом, вот такая штука…
– Как вас зовут?
– Алла, – сказала она.
– А по отчеству?
– Просто Алла. Так и называй. А тебя?
– Саша.
– Давай, Саша, хоть чаем тебя угощу, – спохватилась она и пошла на кухню.
А я уже свободно ходил по комнате, рассматривал фотографии, камни, разные вещицы. Алла вернулась, чтобы взять со стола чашки.
– Он любил фотографировать? Зверюшек, птиц? – спросил я.
– Возил с собой аппарат. Но последнее время, мне кажется, занимался этим больше для мальчишек. Мальчишки, они любят это. Учил, часами сидели в чулане, проявляли и печатали.
– Чьи мальчишки?
– Ничьи. Уличные. Все время вокруг него крутились.
Все верно я отгадал, и возможность дружбы между нами правильно предчувствовал.
– Ничего особенного я тебе к чаю не предложу, но чай заварю совсем особый, знатный, «геологический». Ты такой не пил. А пока можешь посмотреть фотографии.
Алла достала со шкафа разбухшую папку.
– Тут не разобрано: руки не дошли.
Я стал перебирать снимки. Алла в школьной форме, чья-то свадьба, Румянцев совсем молодой, в армейской форме. А вот он с рюкзаком, ружьем и каким-то инструментом идет по бревну, перекинутому через овраг или речку. Вот рыбу держит в поднятых руках за жабры, а хвост волочится по земле. А вот рядом с ним собака величиной с теленка. И вдруг я увидел групповую фотографию: стоят молодые мать с отцом, дядя Юра, их соученик, и Румянцев. У меня кровь прилила к щекам. Натыкаясь в темном коридоре на вещи, добрался до кухни.
– Кто это? – спросил у Аллы.
– Студенческая фотография, – ответила Алла, наливая кипяток в заварной чайник. – Вот его жена. Потом она вышла замуж за этого.
Они стояли на фотографии и смеялись. Вид беззаботный. Мама в коротком легком платье, в руке – цветок.
– Это моя мать, – сказал я без выражения.
– Что? – не расслышала Алла, обернулась ко мне и поняла. Наверное, по лицу поняла и испугалась.
Она что-то говорила, пыталась задержать, бежала за мной по улице, но я припустил и вскочил в автобус.
– Вон отсюда! – твердил я себе. – Вон отсюда! Все предатели! Подлые предатели!
По взглядам пассажиров я замечал, что веду себя как-то не так или вид странный. Когда выходил, тетка прошипела вслед с возмущением:
– Такой молодой, а нажрался!
Потом я ехал на другом автобусе, а потом лежал в пригородном парке на земле возле обезглавленной церквушки или часовни. Кругом, слава богу, было безлюдно.
Когда я из той квартиры выскочил, какие-то всхлипы из меня рвались. А теперь, наконец-то оставшись один, окаменел. Только тяжело было. А потом я заснул.
Проснулся – перед глазами колышутся ростки, два листка пропеллером. Молоденькие дубки. И я все вспомнил.
Живые бледно-зеленые травинки, как иголочки, красноватые розетки листиков. Букашка ползет.
Солнце еще не зашло, но я трясся от холода. В церквушке, наверное, была котельная или не знаю что, но от нее под землей шла труба с горячей водой, земля в этом месте оттаяла, и высыпало полно мать-и-мачехи.
«Ерунда собачья! – подумал я. – Не может быть. И не было этой комнаты и женщины. Но ведь было!»
И вдруг странная мысль: «Провокация! Кому-то вся эта история нужна».
Дикое стечение обстоятельств. Зачем мне знать, что мои родители предали Румянцева, а я – Александр Румянцев. Они обманули и его и меня.
Слезы текли по лицу, нос распух, платка не было. Я прижался к стене церквушки в том месте, где оттаяло и просохло. Я даже не узнал, как погиб Румянцев, то есть мой отец. Я не хочу видеть родителей! Ненавижу мать! Лжива, как все женщины! И Марьяна! Она такая же…
И тут же вспомнил почему-то, как я, совсем маленький, на даче. В саду, напротив дома. Сидели с отцом на скамейке, а за ней куст. Я зашел за куст, а обратно дороги не найти: не оказалось ни отца, ни скамейки – ничего. Я завыл. И вдруг мать! Бежит навстречу ко мне и обнимает, что-то пришептывает, а рукава платья широкие, будто крыльями меня заслоняет. Большая она, теплая, сильная, от всего защитит. И я тоже ее обнимаю и еще сильнее реву.
У нас в альбоме есть такая фотография. Наверное, потому и случай этот помню. Снимал отец. Выражение лица у матери тревожное, будто утешает меня в большом горе. Меня всегда ее лицо на той фотографии удивляло. Обняла бы с улыбкой, смешно ведь – ребенок в трех шагах заблудился, а она с полной серьезностью, она чувствовала, как страшно мне было потеряться.
Я снова потерялся. Но на этот раз никто не прибежит, не закроет от беды.
Пришел домой поздно, мокрый, в ознобе трясусь. Мать полезла с выяснениями. Хотел бросить ей в лицо: «Что вы сделали с Румянцевым?» Язык не повернулся.
Видок у меня, наверное, был! Не стали ко мне приставать.
– На место! – грубо сказал Динке, и она, как побитая, ушла на половик.
Я закрылся у себя, забрался под одеяло. Когда через некоторое время мать попыталась заглянуть, сказал:
– Оставьте меня в покое! – А потом сам ее позвал, стуча зубами, попросил принести горячую грелку и снова велел уйти.
Они там шептались за дверью, ходили на цыпочках, а я свернулся бубликом, прижимая к грелке руки и ноги.
Я заболел. Судя по всему, у меня была высокая температура. И я был этому рад. Согреваясь, с враждебностью думал о Румянцеве: зачем он вторгся в нашу жизнь? С какой стати все разрушил? И вдруг осознал: так ведь нет его! Нет и не было. Румянцев – миф! Досочинялся! И Аллы нет. Полет фантазии!
Интересно, инфекционная у меня болезнь или простудная? И как быть со школой, ведь наступает последняя четверть? Сколько я проболею? Не меньше месяца.
Я буду медленно поправляться. За мной будут ухаживать и исполнять мои желания и капризы. Как давно я по-настоящему не болел!
Просыпаться я не хотел, все пытался провалиться в сон – не тут-то было. Сел на кровати: самочувствие отличное, даже намека на насморк нет.
Мать приоткрыла дверь, вид обеспокоенный.
– Все в порядке. Здоров. Одеваюсь.
– Завтрак на плите!
Я снова залез под одеяло и дождался, пока родители не выкатились на работу. Чуть хлопнула дверь, вскочил и, не одевшись, стал рыться в их бумагах, искать документы.
В свидетельстве о рождении мой отец – Прохоров. Это я знал и раньше. А дальше – открытие. Если сопоставить дату моего рождения и заключения брака родителей, то получается, что я родился трехмесячным. Конечно, это не может служить доказательством. Заключили брак, когда захотели или нужно было. Но я ведь об этом самом ничего не знал. Докладывать мне, конечно, совсем было не обязательно, понимаю. Однако…