Озеро синих гагар - Черепанов Сергей Иванович. Страница 7

Дошла до деревни добрая весточка: народ в Рассее против царя и буржуев возмутился, трон опрокинул и всем делом сам стал править. Вскоре солдаты начали вертаться домой. Пришел и Михайло Крутояров. Деревня-то будто проснулась после долгого сна, поднялась, сразу все в ее жизни закипело, закружило, завертело, заметелило. Собрались мужики и бабы на сход, из волостного правления старшину выставили, его бумаги на царские поборы сожгли, выбрали ревком. Как раз верховодил-то сходом Михайло, он на войне много хлебнул, но главное, грамотой владел борзее, чем другие мужики, Москву видал, Ленина самолично слушал. Так вот его, Михайлу-то, и поставили в ревком председателем. Ты, дескать, большевик, стало быть, становись у нас самым набольшим.

Однако недолго пробыл ревком: пока землю наново поделили да богатеев поприжали. Году не прошло. Вдруг Колчак объявился. Все его белое войско захватило Урал и Сибирь. Началась война. Поднялся Урал против белых. По городам-по селам, по горам-по долам пушки загремели. Пришлось белякам отступать, потеснила их Красная Армия. Но, отступая, оставляли беляки за собой след кровавый. Казнили, всякую расправу чинили над каждым, кто был не их масти.

Понаехали каратели и в нашу деревню. Целым отрядом. На конях. С шашками, с карабинами. А начальником отряда был у них Барышев, в звании подпоручика. Не человек — бешеный волк.

Ревкомовцы успели в леса скрыться. Мужиков и баб, кои на сходе за ревком поднимали руки, согнал Барышев на площадь, — одним плети, другим шомпола на голые спины. Особо допытывался: где Михайло Крутояров?

Во дворах, в огородах, в гумнах каратели все обшарили, переворошили — никого не нашли. Тогда Барышев забрал Варвару, посадил ее к Овсею Поликарпычу в кладовую под охрану и дал срок: ежели-де к такому-то числу, к такому-то часу мужики Михайлу Крутоярова не предоставят, то велю бабу живую в землю закопать!

А надоумил-то его Овсей Поликарпыч. В гости к себе зазвал, поселил в горнице и подкинул:

— Ты, ваше благородие, мужиков хоть насмерть запори, про Михайлу не скажут. Надо в обход. Жалко будет им Варвару, ведь куча сирот останется, ну и не вытерпят, выдадут, а не то сам Михайло с повинной из лесу выйдет.

Да попутно и Онисима подставил. Худой-то пес завсегда сзади кусает. А лает из подворотни. И досталось, конечно, Онисиму пуще всех. Забрали-то врасплох, он даже посошок с собой взять не успел. Целую ночь в волостном правлении, по подсказке Овсея Поликарпыча, пытал его Барышев. Где Михайло? Где партизаны? К утру отлежался Онисим, рубаху надел, штаны поправил и усмехнулся.

— Эх, горяча у тебя баня, ваше благородие! Знатно ременным веником паришь. Теперич бы медовухи испить.

— А, ты еще насмехаешься! — снова вскипел Барышев. — Али еще захотел?

— Да нет, довольно, — молвил Онисим, — больше на спине, поди-ко, и места уж нет. Но вся причина в том, ваше благородие, что человек я смолоду веселый, хотя жизня наша была серая и не теплая, как стертый Овсеев кожух. Но кожух-то у Овсея сгорел, а вот жизня наша серая, выходит, сгорела не вся. Однако насчет медовухи-то я не зря ведь сказал…

Барышев насторожился. Соблазн! До медовухи был он большой охотник. Но не подвох ли? И опять же Овсей Поликарпыч под руку подвернулся, наклонился к нему, зашептал:

— Хороша у него медовуха, ваше благородие! Ты не отказывайся. Потом еще разик его выпорешь. Куда он денется?

Прикинул про себя Барышев: верно ведь, некуда мужику бежать. А может, после медовухи скорее язык развяжет? И казнить его никогда не поздно. Вместе с бабой Крутояровой можно казнить, заодно.

— Ну, что же, неси медовуху!

— Уж нет, ваше благородие, — сказал Онисим, — давай по обычаю. У Овсея Поликарпыча ты в гостях побывал, теперич ко мне милости просим. Вижу, живого ты меня не отпустишь, так желаю напоследок гульнуть, своей жизни подвести черту. Зови с собой весь отряд и Овсея Поликарпыча на придачу. У меня изба большая, двор крепкий, ворота и замки надежные. И медовухи готовой полно, и закусок, солений-варений, все, что в погребе найдется, на стол поставлю.

Веселый стал, давно его таким не видали. Будто и не пороли его, жилы из него не тянули, а на самом деле дорогие гостеньки прибыли.

Подозрения-то все же шевелились у Барышева в душе, не бывало еще, чтобы поротый-битый в гости звал, но Овсей Поликарпыч поручился:

— Блажной он. А ничего супротив тебя не посмеет.

В ту пору он не вспомнил, небось, как Онисим предупреждал его, когда посошок-то показывал…

На всякий случай Барышев охрану поставил к кладовой Овсея Поликарпыча, где Варвара была закрыта, и на улице, у волостного правления.

Вся стая карателей заняла дом Онисима. Барышева и Овсея Поликарпыча усадил он на самое почетное место — в передний угол, под иконы, дескать, где бог, там и власть. Остальных отрядников — по лавкам, по скамейкам, кого куда. Окна ставнями закрыл. Ворога на замок. Убедил Барышева: никто с улицы не подглядит, никто лишний во двор не заглянет.

После этого Барышев-то совсем перестал сторожиться.

А кабы догадался, какую черту собирается подвести в своей жизни Онисим, то проклял бы тот час, когда в первый раз мужика плетью ударил.

Между тем Овсей Поликарпыч уже прикинуть успел, чем после казни Онисима поживится да как при Барышеве волостным старшиной станет.

Никого из карателей не обнес Онисим, всем по большому ковшу медовухи налил, а Барышеву и Овсею Поликарпычу особо — в туеса расписные.

Потом встал посреди избы, оперся на посошок.

— Хочу вам, гости, слово молвить, чтобы знали вы, что к чему…

— Говори, да поскорее, — распорядился Барышев. — Загуливаться-то нам у тебя недосуг.

— Не пришлось бы вам меня спрашивать и допрашивать — и на порог бы я вас к себе не пустил. Пришлые вы. Чужие. Кто знает, где народились: то ли в логове волчьем, то ли в гнезде змеином? Но не готово еще было мое веселое сердце, не вмещало жестокости, кою вы заслужили. И потому, пока вы над людьми галились, а меня пытали, молчал мой посошок…

— Ты чего мелешь, мужик? — заорал Барышев, хватаясь за шашку.

— За то меня народ не осудит, — сказал Онисим в ответ да после того и стукнул посошком по столу.

Грохнуло в избе.

Из ковшей с медовухой выплеснулся жаркий огонь.

Охватило полымем пол, потолок, стены и окна.

Никуда не выйдешь, не выскочишь…

Только на самого Онисима ни искры не упало.

А он еще раз посошком-то стукнул. И не стало его: на том месте, где стоял он, лось вздыбился, протрубил на всю мочь. И потолок сразу рухнул. И вырвался столб огня наружу, в ночное небо.

Потом люди видели, как вымахнул сквозь пламя и дым старый лось, с закинутыми назад рогами, как остановился он на обочине зеленого лога, поглядел на пожарище печальными глазами, да и побрел в лес…

Тем временем, с другого конца деревни вошел в улицу отряд красных партизан. На подворье Онисима застали партизаны лишь раскаленную золу да головешки.

Вот теперь и смекай сам: кто же он такой, тот лось-то, и зачем он на кострище приходит?

Про комиссара и белую птицу

Есть же люди, которых, как песню, никогда не забудешь!

Случилось это в нашей деревне на самых первых порах при Советской власти, помнится, в двадцатом году. Перед последним летним праздником, Ильиным днем, вернулись мужики с полей, в банях с устатку попарились и собрались вечеровать на завалинке. Курили самосад, побывальщины сказывали. А потом заспорили: чего-то неладно, дескать, в деревне, тревожно? Вот почти каждую ночь белая птица незнаемая над дворами кружит, протяжно кличет: «Ки-и-и-кл! Ки-и-и-кл!» К чему бы это? Навораживает, что ли, беду? Или предупреждает? И на полях сумление! Вёшна прошла дружная, зеленя подымались густые, солнышко не палит, хлеба выколосились любо-дорого, а выходит все зря. Колосья стали зерно терять, будто пашни кем-то изурочены [12].