Черничные Глазки - Кнорре Федор Федорович. Страница 14
Он нашёл несколько коробок ружейных патронов в картонной промасленной упаковке. От них столько же пользы без ружья, как от соли!.. Ещё два мешка соли! Что он, с ума сошёл, этот завхоз?
В открытом ящике — одноручная пила, большущие гвозди, какие-то железки. Он снял ящик, чтоб посмотреть, что под ним. Ещё какие-то ящики, одинаковые, аккуратные, фанерные. На верхнем жирная надпись: ПУЗОДУЙ — СМЕРТЬ МУХАМ!
Больше не было ничего — ни мешков, ни ящиков.
Филипп стоял, отупело глядя на заколоченную крышку, глаза его привыкли уже в полутьме, и он без конца перечитывал надпись. Очевидно, какие-нибудь ядохимикаты от мух или комаров. Но почему — пузодуй? И вдруг разглядел сбоку тем же карандашом сделанный рисунок: человечек с неправдоподобно раздутым животом и толстыми щеками.
Это было что-то уж больно несерьёзно! На ядохимикатах такое писать да ещё пририсовывать человека с лопающимся пузом!
Он вытащил из ящика плоскую железку, подцепил фанерную крышку в одном… другом месте, мелкие гвоздики легко стали вылезать, открыл крышку, под ней зашуршала плотная толстая бумага, и он увидел, откинув её, ровно уложенную яично-жёлтую вермишель. Целое небольшое поле вермишели. Целое озеро с глубоким дном. Вермишельные россыпи, стоявшие на другом таком же ящике, и под тем ещё такой же ящик!
Он набил себе рот вермишелью, подхватил ящик и потащил к себе в избу.
Там он поставил вариться в котелке вермишель, но вода долго не хотела закипать, а когда закипела, вермишель никак не хотела мягчеть, так что, пока она варилась, он уже отметил три способа, один лучше другого, употребления в пищу вермишели: в сухом виде, в слегка разваренном и в почти совсем сваренном. И всё было упоительно вкусно!
Черничные Глазки недоверчиво разглядывал предложенные ему хрустящие палочки, но после долгого раздумья быстро-быстро захрустел зубами.
Филипп написал расписку: «Такого-то взят один ящик вермишели, заимообразно». Положил на ящики, оставшиеся в лабазе, и тщательно запер на оба замка дверь.
Ночью, ворочаясь с боку на бок и тяжело отдуваясь, он оценил значение надписи и рисунка на ящике и клялся отныне всю жизнь доваривать вермишель в котелке, а не в собственном желудке!.. И не набивать в себя разом больше одного котелка!..
Но утром он опять поставил на огонь вермишель, чувствовал себя отлично, и бодрая фотография, которую он снял при солнечном свете, называлась: «Мы с Черничными Глазками — после вермишели». А для предыдущей, снятой несколько дней назад, голодной и печальной, он придумал подпись: «А это мы до вермишели».
Глава 10. Как родился дневник
Днём он заставлял свою ногу кое-как работать: ковылять за дровами, таскать снег, чтобы кипятить воду. Но к вечеру нога отыгрывалась! Мстила за каждый шаг!
Выбившись из сил, он залегал с наступлением темноты на своих нарах около печки, и тут нога разбаливалась вовсю!
За стенами избы посвистывала на разные голоса вьюжка, ветер осыпал с мохнатых ветвей старых елей пласты снега, и начинало казаться, что ночной темноте не будет конца. Безлюдная пустынная тоска подбиралась к Филиппу, когда нечего было делать, и тут никакая вермишель не могла помочь!
Обследовав лабаз ещё несколько раз, он нашёл фонарь «летучая мышь», висевший высоко на стене. В одной из жестяных банок нашлось немного керосина, и теперь по вечерам он часами смотрел на маленький, слабенький, но всё-таки светлый, живой огонёк, подмигивавший ему сквозь пузатое, толстое стекло фонаря.
Снова разбушевалась буря, пурга или вьюга — всё равно, как её ни назови, но ночью жутко было лежать и слушать, как там воет в лесу. Изредка из глубины леса доносился натужный треск, быстронарастающий свистящий шорох и мягкий бухающий удар о засыпанную снегом землю — рушилось не выдержавшее урагана дерево.
На рассвете он увидал, как это происходит. Все деревья метались из стороны в сторону, вершины сгибались и снова со скрипом выпрямлялись, и вдруг с хрустом, с треском вершина громадной, белой от снега ели начала медленно, всё быстрее клониться к земле и в мгновение своей гибели вдруг стала вся зелёная, как летом, — снег взлетел с неё облаком до последней снежинки! Удар!.. Медленно стало оседать облако снежной пыли…
Ночью всё это продолжалось, и спать было невозможно. Бельчонок Черничные Глазки беспокойно возился в своей плетушке, прислушиваясь к тому, как ураган рушит деревья.
Наконец Филиппу удалось заснуть, и ему приснилось, что он опять маленький Филя, спит на чердаке дачного домика, и уже пора вставать, а ему не хочется, и мама, смеясь, поглаживает и теребит ему вихры, как она это обыкновенно делала. И он заснул крепко и спокойно, чувствуя мамину тёплую, мягкую руку у себя на голове.
Даже когда он проснулся, тепло от маминой руки осталось, и он дотронулся до головы, чтоб погладить это место. И только тогда понял, что это Черничные Глазки забрался к нему на нары, втиснулся в ямку и спит, свернувшись, прижимаясь боком к его голове.
Повязки на лапке у него не было, он её стащил, решил, наверное, что выздоровел. И вот первое путешествие, какое он совершил, было переселение на подушку, то есть на рубаху, набитую сухим мхом, вечно шуршащую Филиппу какие-то лесные истории — стоило только ему приложить к ней ухо.
Совсем другая жизнь пошла теперь в избе. И вьюга заметала по лесу, и нога ныла, но всё стало по-другому.
Сядешь погреться у печки — Черничные Глазки подскочит и присядет погреться за компанию!
Вернёшься в избу с дровами — никого нет! Позовёшь: «Эй, Черничкин!.. Глазкин!» — никого! Тишина!.. И вдруг откуда-нибудь с полки с озорным цоканьем, чтоб напугать, спрыгивает и летит прямо на плечо сам Черничкин, распустив пушистый хвост. И потом долго не слезает с плеча, пока Филипп растапливает печку, готовит обед, даже во двор выезжает, сидя на плече, и только придерживается за ухо, когда Филипп очень уж покачивается на ходу, хромая.
Страшно подумать было, что бы делал, как пережил бы все эти тёмные ночи наедине с капризной больной ногой Филипп, не будь у него такого славного приятеля, с которым и поговорить и поиграть можно.
— Жалко, что мы с тобой не умеем как следует поговорить, Черничкин! Ты бы рассказал мне, свою жизнь, и я бы тебе всё про себя рассказал, отлично провели бы время! Но раз ты только меня за ухо дёргаешь и тянешь за волосы, я сам попробуй догадаться, что это значит. Не так уж это трудно, стоит только подумать. Ведь мы с тобой родственники, Глазкин! Мы одной земли. Кое в чём мы не похожи, но зато в нас похожего очень много!
У тебя есть родственники? Друзья? Зачем ты тогда прибежал, когда я тебя сдуру огрел шестом? Тебе поиграть со мной хотелось? Да, я думаю теперь, что да!.. А твой дом далеко? Тебе домой хочется? Завтра я тебя сниму, какой ты красавчик без повязки. Ладно?
И Филипп доставал записную книжку и записывал объяснительную подпись под следующей фотографией.
Теперь поздними вечерами он начал вести дневник, так же как делал когда-то на «необитаемом острове» на даче.
Едва он усаживался у фонаря, Черничные Глазки вспрыгивал на стол и подбирался вплотную и с интересом начинал внимательно, не отрываясь, следить за кончиком карандаша, который бегал, вычерчивая непонятные извилистые закорючки по белому листку бумаги. Кончалось это непременно тем, что Черничные Глазки вдруг кидался и хватал обеими лапками, ловил прыгающий кончик карандаша.
Филипп смеялся, отнимал карандаш, бельчонок прыгал к нему на плечо и дёргал за ухо — почему-то ему очень нравилось раскачивать мочку из стороны в сторону.
— Что ж ты мне писать не даёшь? — смеясь, спрашивал Филипп. — Разве я не правду пишу?.. Тут и про тебя…
И вдруг его собственный дневник стал казаться ему очень скучным и однообразным. Сидит человек в избе с распухшей ногой, ест вермишель, топит печку. Насколько интереснее живут сейчас, наверное, в лесу белки! Насколько интереснее было бы другим прочесть дневник какой-нибудь белки! Эх, если бы можно было хоть несколько дней побыть бельчонком!