Теперь ему не уйти - Борген Юхан. Страница 42
Никто не отозвался на его стук, когда он подошел к дому. Раз-другой он подал голос, надеясь, что его услышат, и все время чувствовал, что за ним следят. Он обошел вокруг дома, поочередно подходя к каждому окну, и сквозь стекла разглядывал одну комнату за другой. Увидел погасший камин, у которого стояли низкие кресла так, как будто большая компания гостей только что встала и покинула их. Но не было ни рюмок, ни другой посуды на столах, ни вообще каких-либо следов пребывания людей. На кухне чисто вымытые тарелки и чашки стояли на обычных местах. Вилфред знал педантизм Морица, его любовь к порядку. Неужели он уехал – бежал от опасности и беды, не дав себе даже труда известить об этом друга, более того – спасителя?
Все это время его не покидало гнетущее чувство, будто за ним наблюдают из какой-то совсем близкой точки, посмеиваясь над его тщетной беготней вокруг дома. Будто сам он подглядывает чужую жизнь, но кто-то в то же время подглядывает за ним, а за этим вторым человеком подглядывает вся окрестная природа, полная знания всех унизительных человеческих тайн… У него мелькнула мысль, что его могут подстрелить; что ж, если кто-то сейчас выстрелит в него сзади, без промаха попадет ему в спину, чувствующую угрозу, что ж… может, это и будет желанное избавление, которого жаждет все его существо?..
Со стороны моря донесся резкий смех. Он обернулся. Каменная беседка. Ну, конечно же. Мориц сидел в этой маленькой естественной крепости с видом на море, где в гребне каждой волны сверкали огни отраженных лучей солнца, рассеивающего дымку утреннего тумана, в крепости с видом на море, откуда просматривалась также и суша, где стоял дом…
Вилфред быстро сбежал по склону холма к беседке. Она была обращена открытой стороной к морю, а закрытой – к суше, и случайный путник не мог бы сверху увидеть того, кто в ней расположился. Сойдя вниз по пяти каменным ступенькам, Вилфред очутился у фасада, обращенного к морю. На каменной скамье сидел Мориц. Он сидел в своей излюбленной позе, расслабившись и одновременно настороже, будто зверь, готовый сорваться с места при малейшем шорохе. Перед ним на каменном столике стояли бутылка мозельского и две рюмки. Вилфред огляделся вокруг.
– А где Марти?
– Она ушла месяц назад, даже не простившись со мной.
Он холодно взглянул на Вилфреда: казалось, был доволен, что тот так и не понял, в чем дело. Вилфред недоуменно посмотрел на вторую рюмку.
– Это для тебя – на случай, если ты зайдешь. Или для кого-нибудь другого. Сюда ведь не часто кто-нибудь забредает. А ты был похож на вора, да, на взломщика, когда крался вокруг дома, заглядывая в окна.
– Ты мог бы окликнуть меня. Я не люблю, когда за мной следят.
– Никто не любит! – коротко и холодно отрезал его собеседник. Он налил гостю вина. Бутылка была уже наполовину пуста. Словно в ответ на немой вопрос, Мориц наклонился и выудил из густой тени под столом вторую бутылку.
– Неужели она ушла без всяких объяснений? Не оставила даже записки?
– Записки не было. Твое здоровье!
Мориц поднял рюмку. Прохладное мозельское вино, будто огнем, опалило ему глотку.
– Одним врагом больше, – сухо произнес Мориц. – Одним опасным врагом больше. Кстати, почему ты так беспокоишься о Марти? Простой вежливости ради следовало бы сначала спросить, как поживаю я!
Они сидели друг против друга, как много раз за время их знакомства. Прекрасное свежее утро, казалось, вобрало в себя все сущее – теперь Вилфред даже не мог вспомнить, что вообще привело его сюда.
– А сам ты как поживаешь? – спросил Мориц.
Как он поживает? Он ушел в подполье, как теперь принято выражаться, скрывается – прячется, попросту говоря…
Мориц спросил:
– Но ты по крайней мере хоть жив?
Странный вопрос. Вилфред ведь и вправду жил как бы вне мира. Вся его прежняя энергия, казалось, покинула его. Он нашел приют в маленькой каморке на улице Пилестреде. Прятался там, как мелкая зверушка в норе, и не искал связи с миром.
– У тебя скверный вид. Не побывал ли ты часом в тюрьме? Теперь ведь такая мода…
Да, он побывал в тюрьме – своей собственной. Он долго был там. А теперь его расспрашивают об этом, и в вопросе – одновременно озабоченность и насмешка. Вилфред покачал головой. Он думал о Марти. Он слышал о ней от Роберта, тот рассказывал, что она пошла по рукам и вообще чудит – просто совсем опустилась.
Мориц устало улыбнулся.
– Похоже, нам обоим приходится худо. Я получил новое назначение, вот-вот смоюсь. Злые языки утверждают, что мы все вообще скоро смоемся отсюда.
Да, злые языки это утверждают. Роберт так и сиял от восторга, предвкушая эту минуту. А вообще-то, что стал бы делать Вилфред без Роберта все это время и почему именно Роберт так печется о нем?
Мориц поднял рюмку:
– Ты что, приехал сюда, чтобы не раскрывать рта?
Вилфред часто задумывался об этом. У Роберта есть все основания поступать прямо противоположным образом… Неужели и впрямь существует нечто зовущееся дружбой?
Он заставил себя поднять рюмку.
– Я приехал повидаться с тобой.
Он понял вдруг, что ненароком сказал правду. Чудесное утро вдруг застыло, оцепенело, новый день будто затаил дыхание в недобром предчувствии. Конечно, не мог же он приехать сюда без всякого дела.
– Ты явился, как говорится, к самому отходу поезда…
Дорогой Вилфреду мнилось, что его влечет сюда некая определенная цель, но все это отошло куда-то далеко. Все, что терзало его день и ночь в унылой каморке на Пилестреде. Он должен избавиться от чего-то… Но сейчас его мучило смутное чувство вины перед Робертом: вот Роберт не умеет долго ненавидеть кого-нибудь…
– Из Германии приходят дурные вести, – продолжал Мориц.
Вести – вот что сейчас больше всего занимало Роберта. Как он радовался им и как горевал, когда удар настигал кого-то из его товарищей по борьбе. И все же горе не убивало его. У некоторых всегда есть в запасе радость – спасение…
– …Так что, наверно, это наша последняя встреча.
Вилфред слишком долго жил взаперти и теперь никак не мог сбросить оцепенение. Морица тянуло на исповедь. Но между ними стояла стена. Всем существом своим Вилфред был сейчас в каморке на Пилестреде – куда больше, чем во все то время, когда он и вправду там был.
– Враг? – повторил он, вдруг возвращаясь к прежнему разговору – разговору о Марти: – Да что ты, ей все безразлично, она просто дура!
Но Мориц, казалось, только и ждал повода заговорить о ней:
– Ты ошибаешься. И вообще все эти слова – умный, дурак – ничего не значат. Марти – артистическая натура, а значит, впечатлительна и в некотором роде творческая личность. К тому же она лжива, впрочем, одно без другого не бывает. Она лжива и притом простодушна, а простодушный лжец сплошь и рядом говорит правду, как она, к примеру, сказала мне правду о тебе.
– Ты что, сегодня настроен философствовать?
– Да, я настроен философствовать. Все это время я много размышлял. И решил принять кое-какие меры.
– И какие же меры ты принял?
– Да никаких…
Они избегали смотреть друг на друга. Они глядели на сверкающую гладь фьорда…
– Вы что, поссорились с Марти?
Мориц отпил из рюмки, потом прижал прохладное стекло ко лбу.
– С Марти невозможно было поссориться. Она сама говорила все, что хотела, а ответов не слушала. Просто мы оба были в скверном расположении духа.
– Причина?
– Не было никакой особой причины. Просто в одно прекрасное утро мы проснулись в скверном расположении духа, оно возникло, как возникает день. А потом от него не отделаешься, пока не зайдет солнце. Но скверное настроение не покидало нас при солнце, как и при луне. Так мы и жили. Я тоскую по ней…
– Почему ты называешь Марти артистической натурой?
Вилфред отвел взгляд от смутной линии горизонта, который, казалось, то отдалялся, то приближался по воле волн, игравших светом, волшебно преображавших все расстояния. Его собеседник сидел, вертя в руке рюмку, – в худой, но крепкой жилистой руке.