Возвращение капитана - Ширяева Галина Даниловна. Страница 22

Я открыла книгу. Это был не справочник! И не энциклопедия! На первой странице стояла крупная красивая надпись: «Легенды моря».

Я нашла восемнадцатую страницу. Там было написано:

«Корнелий Вандердекен, голландский капитан морской службы, возвращался домой из Ботавии. Когда он подъехал к мысу Доброй Надежды, там в это время дули переменные ветры и прямо ему навстречу. Тщетно боролся он с ними в течение целых девяти недель и, видя, что судно его остается в прежнем положении, пришел в страшное неистовство: упав на колени, он проклял бога и поклялся небом и адом, что обойдет мыс Доброй Надежды, хотя бы для этого ему пришлось бороться с ветром до самого конца света… Слова эти были его приговором, и с тех пор он, не переставая, борется с ветром. Появление этого страшного призрака, прозванного «Летучим голландцем», считается моряками предвестником несчастья. Но не один Вандердекен блуждает в этих широтах. «Летучий голландец» является еще там в образе Бернарда Фокка, который жил во второй половине XVII века…»

Страница окончилась. Я дочитала ее до конца, но продолжала почему-то шевелить губами.

— Интересно! — воскликнула Марулька. — Я эти легенды все прочитаю!

Я закрыла книгу. Она захлопнулась с таким треском, что мне показалось — это внутри у меня что-то захлопнулось наглухо.

Да! Я знала, конечно, что рано или поздно в нашем таинственном доме появится привидение. Но кто бы мог подумать, что это будет мой капитан Вандердекен, моя единственная и вечная по гроб жизни любовь!

Надо же! Другие капитаны открывают новые земли, пересекают экватор, идут к Северному полюсу и к Антарктиде, а мой носится по морю, пугает добрых людей и без толку борется с ветром. Да еще в компании с каким-то Бернардом Фокком, жившим во второй половине XVII века…

Я сидела на лестнице и переживала.

Я не знаю, сколько прошло времени. Наверно, много. Наверно, Марулька в кухне уже прочитала добрую половину той толстой книги, в которой черным по белому было написано, что мой Корнелий Вандердекен не путешественник и не мореплаватель и что новых земель он не открывал, потому что он призрак…

Мне показалось, что кто-то погладил меня по волосам. Я вздрогнула, подняла голову и увидела, что рядом со мной на ступеньке сидит Татьяна Петровна. Но она не могла погладить меня по волосам, потому что сидела возле меня в своей любимой позе — спрятав руки под платком, накинутым на плечи, а я так резко подняла голову, что она просто не успела бы их туда спрятать.

— Что случилось? — тихо спросила Татьяна Петров на, нагибаясь и заглядывая мне в лицо.

Эх! Теперь мне было все равно!

— Ну и пусть привидение! — крикнула я ей. — Ну и пусть! Все равно вы не имели права им распоряжаться и прятать в башне!.. И все равно он доплывет до берега! Все равно! Назло всем! Пусть против ветра! Пусть!

После этого мне стало ужасно стыдно. Я вскочила и убежала. А она осталась сидеть одна.

Весь день, до самого вечера, я не выходила из дома. А вечером вдруг случилось неожиданное — вернулся папа! Он приехал вместе со своими безнадзорными мальчишками, хотя раньше собирался мыкаться с ними по степи чуть ли не до самого первого сентября. Мне он привез степной гербарий, а Саньке двух светляков в банке. Мама не стала с ним разговаривать, разогрела ему ужин и ушла в спальню.

А мы с Санькой сидели на диване и не знали, что делать. Он в кухне, она в спальне, мириться не собираются. Что же дальше?

— Молчат! — сказала я Саньке шепотом.

— У-у, — ответил он неодобрительно.

Больше нам не о чем было разговаривать. За окном уже давно наступила темнота, и ночь подкрадывалась к дому, как Колька Татаркин, — осторожно, на цыпочках. Словно ждала удобного момента, чтобы нанести удар в спину.

— Люся, — позвала вдруг мама из спальни.

Я на цыпочках, по-ночному, прокралась к ней и спросила тоже шепотом:

— Что?

— Вы бы узнали, что он там на кухне делает, — равнодушным голосом попросила мама, — поужинал или нет.

Я вернулась к дивану и послала Саньку в кухню на разведку — у него было перевязано горло, и его, конечно, пожалеют и, может быть, согласятся мириться.

Санька-предатель из разведки не вернулся, хотя отправился туда в одних трусах. Я прождала его полчаса и двинулась на разведку сама. Ни папы, ни Саньки в кухне не оказалось, я перепугалась и выбежала во двор.

Ничего страшного не случилось! Просто они с Санькой решили выпустить своих трофейных светляков в кусты. Выпустили и теперь ползали по двору на коленках — искали, где светится. Я тоже немножко поползала вместе с ними, но никаких светляков не нашла. Папа с Санькой тоже что-то ничего не нашли, но все равно продолжали ползать. Я подумала, что, пожалуй, они тут проползают до утра — ведь папе-то все равно приткнуться некуда, — и потихоньку уползла в дом.

В кухне тарелка из-под ужина была вымыта и убрана на полку, сковородка тоже была убрана на место. Я поняла, что мама без меня тоже уходила в разведку. Но когда я пришла к ней, она по-прежнему лежала на своей кровати и делала вид, что ее совершенно не интересует, куда папа девался, поужинал ли он и собирается ли он мириться или нет. Тоже мне — артисты! И я могу театр устроить! Я выскочила во двор и крикнула во весь голос папе, чтобы он немедленно, сию минуту шел домой! Потому что мама зовет его срочно мириться!

— Люська — провокатор! — крикнула мама на всю квартиру.

Бедный мой Виктор Александрович прибежал мириться сразу! Но когда я через какое-то время прокралась в дом и заглянула в приоткрытую дверь, я поняла, что они до конца все-таки не помирились, хотя кое-что уже выяснили. Мама ругала его за то, что он до сих пор молчал и боролся в одиночку. А надо было бить в барабаны и поднимать на ноги общественность, потому что у Татьяны Петровны и без того полно неприятностей, ее даже хотят из театра выжить. Мало того что она не поладила с директором, Фаинкиным отцом, теперь еще по городу ходят слухи, что она, Татьяна Петровна, бессовестно продала картины Петра Германовича.

Я ткнулась носом в дверной косяк и закусила губу — до крови, чтобы больно было!

— Постой! — пытался оправдаться папа. — Я же не мог никому ничего сказать! Я просто не имел права это делать!

— Дурень! — воскликнула мама, и папа вспыхнул.

— Черт возьми! — закричал он. — В конце концов должна же ты, наконец, понять, на что я шел! Выставить картины под чужим именем — это же подлог! Так уж позвольте мне в это дело никого не вмешивать!

Мама сразу затихла — это ужасное слово «подлог», наверно, придавило ее.

В щелку я увидела — папа поставил пустую банку из-под светляков, которую держал до этого в руках, на стол и спрятал руки в карманы, потому что у него вдруг стали ужасно дрожать пальцы… И я вдруг подумала о том, что, пожалуй, понимаю теперь, почему он не стал археологом! Да потому, что он все равно не смог бы отдать всю свою жизнь без остатка мертвым черепам и разбитым горшкам, пусть даже самым древним, но ведь все равно мертвым!

— В конце концов, — сказал папа, не вынимая рук из карманов, — в конце концов она спрятала картины именно потому, что не хотела никого подводить. Она же знала, что есть люди, которым известно, кто писал картины. Конечно, меньше всего она ожидала, что выставка совсем провалится. И если бы я не вел себя так глупо и не кричал бы, все выяснилось бы вовремя, а не после статьи. Но с ее стороны тоже было глупостью молчать!

— Мне непонятно, почему ее молчание тебя так волнует, — вдруг очень ехидно сказала мама.

Тогда Виктор Александрович рассердился и сказал, что, по его мнению, любого нормального человека это должно волновать. Тем более — журналиста, тем более — работника советской печати!

Теперь уже рассердилась мама и сказала, что ей все это до смерти надоело. И папина игра в благородство надоела, и он сам надоел, и его Татьяна Петровна тоже.

В ответ на это папа опять вспыхнул, как спичка, и тоже сказал, что ему вообще все на свете надоело!