Король бродяг - Стивенсон Нил Таун. Страница 15

– А Елизавета и её муж?

– Зимние король и королева, как их стали называть, бежали. В Пфальц они вернуться не могли, поскольку в нём творилось то же самое (вот почему тамошние жители по сей день об этом говорят), поэтому некоторое время скитались, как вагабонды, пока не осели в Гааге, где и переждали войну.

– Дети у них были?

– Она щенилась без остановки. Господи! Послушать, так она плодила их одного за другим, через девять с половиной месяцев, всю войну… не помню сколько.

– Не помнишь? Сколько же длилась война?

– Тридцать лет.

– Ой.

– Она нарожала не меньше дюжины. Старший стал курфюрстом Пфальцским, другие, насколько я знаю, рассеялись по свету.

– Ты так чёрство о них говоришь, – фыркнула Элиза. – Я уверена, каждый хранит в сердце память о том, как поступили с его родителями.

– Прости, девонька, я запутался – ты о пфальцских щенках или о себе?

– И о себе тоже, – признала Элиза.

Они с Джеком питались по большей части зерном. Как Джек любил напоминать Элизе по несколько раз на дню, он был не из тех, кто обрастает имуществом. Тем не менее он обладал нюхом на то, что может пригодиться, и, когда все повара побежали грабить турецкий лагерь, стащил из военного обоза ручную мельницу. Довольно было повертеть ручку, и зерно превращалось в муку. Не хватало только печи – по крайней мере так думал Джек, покуда как-то вечером между Веной и Линцем Элиза палочками не вытащила из костра плоский чёрный диск. Когда она отряхнула золу, диск оказался бурым, а на изломе исходил паром почти как хлеб. Это, объяснила Элиза, магометанская лепешка, не требующая печи и вполне съедобная – ну разве что уголёк на зубах хрустнет. Сейчас они ели их уже больше месяца. По сравнению с настоящей едой это было не очень, по сравнению с голодухой – вполне сносно.

– Хлеб и вода, хлеб и вода – будто снова в корабельном карцере. Хочу рыбы! – объявил Джек.

– Когда ты побывал в корабельном карцере?

– Все-то тебе надо знать. Ну, наверное, после отплытия с Ямайки, но до нападения пиратов.

– Что ты делал на Ямайке? – с подозрением спросила Элиза.

– Воспользовался связями в армии, чтобы попасть на корабль, доставляющий порох и пули тамошним укреплениям его величества.

– Зачем?

– Порт-Рояль. Хотел увидеть Порт-Рояль, который для пиратов то же, что Амстердам для евреев.

– Ты хотел стать пиратом?

– Я хотел свободы. Пираты (так я думал) те же бродяги, только морские. Говорят, все моря, если собрать их вместе, больше суши, и я полагал, что пираты куда свободнее бродяг. И намного богаче – все знают, что улицы Порт-Рояля вымощены испанским серебром.

– И что, правда?

– Почти. Всё серебро мира берётся из Перу и Мексики…

– Знаю. В Константинополе расплачиваются пиастрами.

– …путь его в Испанию проходит мимо Ямайки. Пираты из Порт-Рояля перехватывают немалую часть. Я добрался туда в семьдесят шестом – всего через несколько лет после того, как Морган самолично разграбил Панаму и Портобелло, а добычу привёз на Ямайку. Это было богатое место.

– Рада, что ты хотел стать буканьером… а то я уже испугалась, что ты решил заделаться плантатором.

– В таком случае, девонька, ты единственная, кто ставит пиратов выше плантаторов.

– Я знаю, что на островах Зелёного мыса и на Мадере весь сахар выращивают рабы – так ли на Ямайке?

– Разумеется! Все индейцы перемёрли или разбежались.

– Тогда лучше быть пиратом.

– Ладно, не важно. За месяц на корабле я понял, что в море нет вообще никакой свободы. О, корабль, может, и движется. Однако вода повсюду одинакова, и пока ждёшь, что на горизонте покажется земля, ты заперт в ящике с кучей несносного дурачья. На пиратском корабле то же самое. Есть чёртова уйма правил, как оценивать и делить добычу между пиратами разного ранга. Так что я провёл мерзкий месяц в Порт-Рояле, стараясь уберечь задницу от этих козлов-буканьеров, и отплыл назад на корабле с сахаром.

Элиза улыбнулась, что делала нечасто. Джеку не нравилось, как действуют на него её редкие улыбки.

– Ты много повидал, – сказала она.

– Такой старикашка, как я, одной ногой в могиле, должен был прожить целую жизнь, повидать Порт-Рояль и прочие диковинные места. Ты – совсем дитя, у тебя впереди лет десять, а то и все двадцать.

– Это на корабле с сахаром ты угодил в карцер?

– Да, за какую-то воображаемую провинность. Напали пираты. Ядро пробило борт. Шкипер увидел, как его прибыль растворяется. Всю команду высвистали наверх, все грехи простили.

Элиза продолжала расспросы, Джек не отвечал: он изучал пруд и полуразрушенную деревушку на берегу, особенное внимание уделяя струйкам прозрачного дыма, которые тянулись вверх и вились клубами у какого-то невидимого атмосферного барьера. Они поднимались из хибарок и навесов, пристроенных к обвалившимся домам. Где-то скулила собака. Через кустарник от леса к пруду были протоптаны тропы, над самым лесом плыли дымы и пар.

Джек пошел вдоль пруда, хрустя рыбьими костями, и добрался до деревни. Крестьянин тащил к хибарке вязанку хвороста с себя ростом.

– У них нет топоров, поэтому они вынуждены топить не дровами, а хворостом, – заметил Джек, выразительно похлопывая по топору, который прихватил в подземном туннеле под Веной.

Крестьянин, окруженный облаком мух, был в деревянных башмаках и лохмотьях цвета золы. Он жадно смотрел на ботфорты Джека, изредка скорбно поглядывая на саблю и коня, означавших, что ботфортов он не получит.

– J'ai besoin d'une cruche [7], – сказал Джек.

Элиза изумилась.

– Джек, мы в Богемии! Почему ты говоришь по-французски?

– Il y a quelques dans la cave de ca-la-bas, monsieur [8], – ответил крестьянин.

– Merci [9].

– De rien, monsieur [10].

– Надо глядеть на башмаки, – беззаботно объяснил Джек, выждав несколько минут, чтобы Элиза смутилась по-настоящему. – Никто, кроме французов, не носит сабо.

– А как?..

– Во Франции крестьянам несладко. Они отлично знают, что на востоке есть пустующие земли. Как и те, кого мы ждем сегодня к обеду.

– К обеду?

Джек нашёл в погребе глиняный кувшин и велел Элизе набросать внутрь камешков. Сам он занялся пороховницей, оставшейся от Бурой Бесс. Оторвал от рубашки полосу ткани, вывалял её в порохе до черноты, поджёг край с помощью кремня и огнива и стал смотреть, как пламя и чёрный дым побежали по тряпице.

Французские детишки, сплошь кишевшие блохами, собрались поглазеть. Джек велел им не подходить близко. Горящий запал их заворожил – ничего интереснее они в жизни не видели.

Элиза набрала полкувшина камешков. Остальное было довольно просто. Остатки пороха вместе с новым запалом отправились в кувшин. Джек поджёг конец запала, заткнул горлышко тёплым свечным огарком, чтобы не попала вода, и забросил кувшин далеко в воду. Пруд проглотил его и через мгновение рыгнул: вода заходила, запенилась, из неё как по волшебству поднялось облако сухого дыма. Через минуту вся поверхность пруда была покрыта оглушённой рыбой.

– Обед готов! – закричал Джек. Однако лес и без того ожил – цепочки людей двигались по тропам, как огонь по запалу.

– В седло, девонька, – посоветовал Джек.

– Они опасны?

– Смотря о чём речь. Мне повезло; меня не берут чума, проказа, гнойная язва…

Он мог не продолжать: Элиза уже запрыгнула на лошадь стремительным движением, которое восхитило бы любого мужчину (за исключением содомита). Джек, за отсутствием других развлечений, научил её верховой езде; сейчас она умело поворотила Турка и въехала на мшистый пригорок – самое высокое место поблизости.

– То было в лето Господне тысяча шестьсот шестьдесят пятое, – сказал Джек. – Мои дела шли в гору: мы с братом Бобом основали процветающее заведение, которое оказывало услуги осуждённым. Первым намёком стал запах серы, затем – серный дым на улицах, гуще и зловоннее обычного лондонского тумана. Серу жгли, чтобы очистить воздух.