Приключения двух друзей в жаркой степи (Плюс тридцать пять градусов) - Квин Лев Израилевич. Страница 18

— Я в совхозный магазин команду дам, пусть отпускают вам кое-что по нашим ценам. Молока пол-литра на брата, мяса, масла, яичек немного… За молоком сегодня можете приходить, его часов в пять привозят.

Сел и уехал.

Студенты сразу повеселели. И, как всегда, когда они веселеют, заспорили. На этот раз о директоре, что он за человек. Большинству он понравился: сердечный. Миша в пику всем утверждал: красивый жест и больше ничего.

Слава не упустил случая сцепиться с ним:

— Что-то от тебя я не видел таких красивых жестов! Даже бульонные кубики зажал — думаешь, не знаем?

— Они для больных, — оправдывался Миша.

— А для симулянтов? — поддевал Слава.

— У меня освобождение, понятно?..

Студенты ушли на раскопки, Сашка побежал домой. Я прилег поспать — вчера поздно лег и рано проснулся.

Меня разбудил Миша:

— Хватит дрыхнуть, со мной пойдешь.

— Куда?

— За молоком — слышал ведь? Понесешь ведро. Выбирай: туда или обратно?

— Туда!

— Умница! Сообразил. Двинули…

В магазине он стал любезничать с продавщицей. Я стоял рядом и нарочно гремел ведром. Но все равно он пролюбезничал, наверное, целых полчаса.

Пошли обратно. Миша морщился:

— Режет, проклятая!

— А ты смени руку, — посоветовал я.

— Нет, только этой.

— Почему?

— Не понимаешь? Для тренировки. Волю тренирую. Вот режет, а я несу. Сильнее режет, а я все равно несу. Подвиг начинается с мелочей. Кажется, ерунда — дотащить ведро до лагеря не меняя руки. А вот не сможешь!

— Думаешь, ты один способен на подвиг?

— Не знаю, не знаю, такие вещи проверяются не на словах.

Ох, как мне захотелось доказать ему, что и я готов к подвигу.

— А останавливаться можно?

— Пожалуйста, сколько угодно! Но руки не менять!

— Давай я!

Он не сразу отдал ведро. Еще поломался немного. Но все-таки отдал, а сам пошел рядом. Я тащил. Трудно было, и больно, но я тащил. Передохну минуту — и снова тащу.

— Ну как? спрашиваю его. — Могу?

— Пока идет дело. Но ведь до лагеря вон еще сколько. Потом он вдруг вспомнил:

— Ой, мне же еще на почту, а в шесть закрывают. Ты ведь сам справишься, да?

Он умчался, а я потащил ведро с молоком дальше. Уже полдороги, наверное, и все одной рукой.

Остановлюсь, передохну, помашу рукой, чтобы не затекала, — и дальше. Но тут…

На пути попалась кочка, я ее не заметил. Споткнулся и упал, опрокинул ведро. Молоко потекло белым ручьем в канаву, напугав многочисленную цыплячью семью, притаившуюся в густой траве. Цыплята сначала побежали с писком от молока, но скоро одумались и давай его пить, задирая кверху головы и поглядывая на меня с благодарностью.

А вот студенты на меня с благодарностью не посмотрят. Столько судили-рядили, что делать с молоком: варить ли кофе, пустить ли на пшенную кашу, выпить ли так.

И вот я одним махом, решил все их споры.

Ручья не стало. Сухая земля жадно впитала молоко. Цыплята ходили вокруг меня и попискивали: понравилось, еще просят. Я поднял пустое ведро, допил с досады остаток и, поплелся.

Не в лагерь. К Сашке. Заявиться в лагерь с пустым ведром я не мог.

Сашка сидел за кухонным столом, писал что-то.

Я поставил ведро в угол, заглянул через Сашкино плечо:

— Каракули какие!

— Не каракули, а особый способ письма. Бустрофедон называется. А по-гречески значит: на манер бычьих поворотов. Доходишь до конца строчки и новую начинаешь тут же, в обратную сторону. Вот, посмотри.

Я едва разобрал:

— Так ведь труднее.

— Надо привыкнуть. А читать с зеркальцем.

— Кто тебя научил?

— Дядя Коля. Он много всякого такого знает…

Он стал, писать дальше, а я сидел на скамье напротив и смотрел с завистью. Можно было бы и мне так попробовать, бустрофедоном, но писать некому. Мама говорила, приедут на место, пришлют мне письмо. Неужели еще не приехали?

Купаются там в море, лежат на песочке, загорают — что им? Они даже не знают, как я здесь живу. Может, забыли совсем. Даже Катька больше не сочиняет про меня свои нескладухи.

Недавно, весной, папа вернулся из командировки в Москву, привез нам подарки. Катька сочинила такую нескладуху:

Я разъярился, носился за Катькой по всему двору… А теперь бы я нисколько не обиделся, даже послушал бы охотно. Катька пищит, тоненько-тоненько, и приплясывает в такт. Забавно!

Им хорошо. Они втроем, а я здесь один. Им весело, ничего они, ну, совсем ничего не знают… И что гривна золотая потерялась, и что молоко я пролил. И что плохо мне теперь — как к студентам идти?

Должно быть, я вздохнул громко — Сашка поднял голову.

— Ты что?

Я взял и с горя все ему выложил. И про молоко, и про Мишину подначку. Он удивился:

— А Миша ведь здесь был. Вот только перед тобой.

Теперь удивился я:

— У тебя?

— У дядя Коли. Пошептались и ушли вместе, куда-то. Дядя Коля в город собирается, вечерним поездом. Может, Миша купить что просил — он же у вас хозяйственник. Мыло, гвозди — не знаю… А с молоком не горюй. Что-нибудь сделаем.

Он слазил в подвал, достал запотевшую крынку, вылил молоко в мое ведро:

— Так! Два литра есть. Восемь осталось;

Из-под печки вытащил большой бидон.

— Сиди, жди!

И бежать.

— Куда? — крикнул я в окно.

Он, не оборачиваясь, махнул рукой:

— По соседям…

Когда мы с Сашкой приволокли молоко в лагерь, там уже были объявлены розыски. Миша накинулся на меня чуть ли не с кулаками:

— Ты что с нашим молоком по деревне носишься? Сказано было — в лагерь!

— А ты почему врал, что на почту? — пошел я в контратаку.

И Миша, на удивление, стушевался. Покосился на Сашку, проворчал что-то невнятное и утащил ведро с молоком к поварам. Я сам не ожидал такой легкой победы.

После ужина дядя Володя собрался на шоссе, голосовать. Ему нужно было в районный центр, на междугородний телефон.

— Не жди, ложись спать, — сказал он мне. — Я, вероятно, заночую там в гостинице…

— Я в кино схожу с Сашкой. Можно? Сегодня «Три мушкетера».

— Давай…

Мы проводили его до шоссе, обождали, пока он сел в проходившую мимо машину, и бегом к клубу.

Лента старая, то и, дело рвалась. В зале зажигали свет. Д'Артаньян не говорил, а отрывисто каркал, не ходил, а передвигался рывками. Вот он у двери. Вот уже на середине комнаты. Вот еще раз дернулся — и уже за окном. Мы веселились — едва не свалились со скамьи. А взрослые возмущались. Ногами топали, механику кричали: «Сапожник!» И чего, спрашивается, кричать, — так еще смешнее.

Из клуба мы выскочили мокрые, как будто купались в одежде…

— Это еще что! — говорил Сашка. — Если бы он пустил фильм наоборот — вот была бы потеха. Лежит убитый. Подходит к нему д'Артаньян, тычет его шпагой, и убитый встает. В руки ему с земли летит шпага, он начинает драться с д'Артаньяном на дуэли. Подерутся и разойдутся задом в разные стороны… Или вот: человек садится за стол есть. И начинает выкладывать кушанья изо рта на тарелку. Оборжешься!

— Ты видел?

— Не обязательно видеть… И так можно себе представить. Понимаешь, все наоборот! Бросаешь камень — он летит тебе в руки. Пишешь контрольную — снимаешь пером с бумаги строчку за строчкой… Эх, был бы у меня знакомый киномеханик, мы бы с ним покрутили.

Сашка остановился, прислушался. Вся деревня уже спала, было тихо-тихо. Только откуда-то издалека доносились едва слышные звуки баяна. Наверное, у нас в лагере еще шли танцы.

Сашка повернулся ко мне:

— Пойдем, а?

— Сейчас?

— А что? Мой дядя уехал, твой тоже. Самый раз идти. Когда еще так случится?