Голубой берег - Тушкан Георгий Павлович. Страница 5

|Я растолковал, как умел, все это Карабеку; он понял меня и был даже очень доволен новому слову, которым можно коротко рассказать такую длинную мысль.

— Провокация, провокация… — забормотал он, завешивая входное отверстие кибитки мешком. Я завернулся в шубу, положил под голову сумку и лег. Дул ветер. Мешок надувался парусом, сквозь дыры в мешке летел снег. Из далекого завывания ветра, приходящего с гор, из окружающего шума, треска костра, шелеста тряпки обостренный слух пытался выделить какие-то близкие шорохи, скрип сапог, разговоры, невесть что, кружащееся вокруг кибитки. Внезапно это ничто сразу оформилось и превратилось вдруг в ясно слышимые шаги. Пес опять подскочил, и шерсть на его спине поднялась щетиной. Приученный не лаять, он горящими глазами уставился на дверь.

— Спокойно. Провокация, — сказал собаке Карабек, кладя руку на ее шею.

Мы увидели стоящего в полосе света за дверьми человека.

Кто-то громко забормотал у самой кибитки, чья-то рука появилась в дверях и начала отстегивать мешок.

Я нащупал револьвер. Сознаюсь, что я ощущал тут легкую дрожь, тем более, что дальнейшее было довольно неожиданным. Мешок упал, и у порога появилось странное существо, человек с совершенно необыкновенным лицом: оно плясало. Все черты лица его: брови, губы, складки у носа, множество морщин — все это описало и дергалось, каждая черта порознь и все вместе, точно лицо дергали за ниточку. Это был старик, согбенное существо в женском платке на голове и без сапог, на ногах его были надеты неизвестно откуда взявшиеся здесь тонкие дамские чулки из фильдеперса.

Старик остановился у порога и посмотрел на нас, вернее, сквозь нас, выцветшими, невидящими глазами.

— Асай-Мсай. Человек-шайтан — большие очки. Ветер дует — человек плачет, Аллах идет…

— Ну и что же? — спокойно спросил я по-киргизски.

— Это Палка Моисея, — шепнул мне Карабек.

— Какая палка?

— Ну этот старый трясущийся хвост… Ослиный желудок.

Очевидно, Карабек полагал, что все его прозвища каждому понятны. Вглядевшись в старика, я узнал в нем того самого странного человека, который утром, при въезде в кишлак, плясал и кричал на нас, размахивая палкой.

Палка Моисея! Я понял, в чем дело: «Асай-Мсай» означает посох святого Моисея. Его носят дервиши секты Дувана, или Дивана, что значит — сумасшедший, безумный, бешеный. Это древняя и странная организация, известная своими зачастую довольно темными делами всему огромному Востоку, от Тибета до Багдада. Верховный вождь секты сидит в Кашгаре, в Западном Китае, там у него штаб и духовная школа. А учеников его, полуюродивых фанатиков, монахов и нищих, даже сейчас можно еще иногда встретить на базарах Бухары и Самарканда.

— Что же вам нужно? — повторил я.

— A-а-а… Смотри, смотри, а-а-а!.. — заорал вдруг старик, падая на корточки и показывая на дверь рукой.

Карабек поднялся с таким видом, что, если бы я не остановил его, он бы вышвырнул старика на улицу…

Я пытался заговорить со стариком, но бесполезно. Он продолжал выть и бормотать всякую околесицу.

— Ну это уже надоело, — сказал Карабек, — до свиданья, Ата, спокойной ночи.

Тот замолчал на минуту, взглянул на Карабека и снова принялся за свое.

— Вот удивительный старик! Как у него не устанет рот?! — крикнул мне Карабек, хлопая себя по бедрам.

Ему стало весело. Он сел перед стариком тоже на корточки и с удивлением уставился ему в рот. Потом в его глазах мелькнула какая-то лукавая мысль. Он начал раскачиваться в такт старику и вдруг тоже запел по-киргизски. Продолжительными периодами, без выхода, по всем правилам киргизского пения: закатив глаза, с клекотанием в горле — они пели друг перед другом, как две птицы.

Старик был озадачен, словно он только сейчас увидел Карабека. Он склонил голову на бок и даже временно умолк с полуоткрытым ртом. Карабек тоже замолчал. Но тотчас же юродивый, набрав в себя новую порцию воздуха, хватил такую высокую ноту, что Азам взвизгнул и шерсть его снова ощетинилась. Однако Карабек не отставал. При каждом вопле почтенного старца он принимался вторить ему в меру своих могучих легких…

При всей комичности картины, я придумывал способ прекратить этот концерт. Дикий угол мира, куда мы забрались, метель за дверью, этот вой, беспокойная беготня собаки, искры, летящие из костра, — все это легко можно было бы принять за бред сумасшедшего…

Но старик не выдержал первый. Он встал и сердито замахнулся своей палкой.

— Ай, ит-ала-каз, собака, пестрый гусь! Проклятый человек-шайтан, а-а-а…

Бормоча и пританцовывая в своих чулках по снегу, он скрылся.

— Думал меня перепеть, — спокойно сказал Карабек сплевывая, — ничтожный человек, ослиный желудок. Асай-Мсай. Палка Моисея… Вот что, начальник, он ругался, что мы ввели собаку в кибитку. Это нехорошо. «Термез» называют киргизы двери, — значит, «собака не войдет». Теперь старик расскажет всем про это, будет чатак — скандал. Я сейчас выведу Азама в конюшню. А киргизам мы скажем, что старик наврал.

Он взял Азама и вышел с ним из кибитки. Я слышал, как он скрипел дверьми сарая, говорил с лошадью, гремел цепью, на которую привязывал Азама, потом смолк.

Ho почему-то он не возвращался. Подождав еще немного, я вышел. Карабек стоял у кибитки.

— Кто-то торчит там, — показал он в темноту. — Несколько человек разговаривают.

Острое чутье киргиза редко обманывает: я подумал, что на этот раз там и в. самом деле кто-то есть.

— Все равно они нам не дадут спать, пойдем прямо к ним и спросим, что им нужно.

Решительно зашагав в темноту, мы вскоре увидели трех человек. Увидев нас, они попытались скрыться. Двое из них были с ружьями.

— Стой! — крикнул Карабек.

Мы спросили у незнакомцев, кто они; что они делают тут и почему не идут в кибитку.

— Барон не велел ходить нам в кибитку. Барон приказал…

— Барон? Почему? — удивился я. — Ничего не понимаю…

ДЕРЕВЯННОЕ УХО

Я спросил, где живет хозяин нашей кибитки. Мне сказали: рядом. Карабека я послал за Бароном, а сам, ориентируясь на свет костра, пробивающийся сквозь метель, вернулся к кибитке и, обогнув ее, принялся искать кибитку хозяина. Протянув руки перед собой, я шаг за шагом пробивался через мрак и метель. Но вскоре, оглянувшись, я убедился, что уже потерял свою кибитку. Сделав два шага назад, попал в какую-то яму, в которой лишь случайно не сломал себе ногу.

Вырвавшись из ямы, я остановился, пытаясь что-либо разглядеть вокруг себя. Ледяной ветер засыпал меня колючим снегом. Когда я выскочил из кибитки, то не накинул на себя дохи и теперь стоял в одной гимнастерке. Горные ночи, особенно в такую метель, совершенно непроницаемы, и я знал, что можно замерзнуть в десяти метрах от дома.

Я прислушался. Сквозь вой ветра доносился издалека глухой ропот, словно урчанье огромной собаки. Потом я различил голоса людей. Сделав несколько шагов, я услышал эти голоса совсем рядом и вдруг ударился обо что-то лицом. Это была кибитка. Сквозь дыры в войлоке я рассмотрел слабый свет. Предпочитая любую неожиданность риску замерзнуть, я обошел кибитку в поисках двери. У самого порога я остановился, чтобы послушать разговор. В кибитке происходил спор. «Двенадцать»,— говорил кто-то. «Нет, десять, десять, десять, Аллах— свидетель!» — отвечали ему тем же самым голосом. У меня коченели руки. Я вошел.

Он бормотал и пританцовывал в своих чулках по снегу.

На полу кибитки стоял карачирок — чугунный светильник с бараньим жиром. Он слабым светом озарял внутренность кибитки. Сквозь облака дыма я с трудом разглядел какие-то странные лица, белевшие в углах. Перед самым светильникам сидел та войлоке старик, хозяин нашей кибитки, и бросал перед особой игральные кости.