Партизанка Лара - Надеждина Надежда Августиновна. Страница 21
— Там никого нет, — с досадой сказал немец. Фонарь погас. С грохотом захлопнулся люк. В темноте рука Лары нащупала Раю, и девочки молча обнялись. Теперь, когда опасность миновала, они чувствовали, что ноги их больше не держат, а сон пригибает к земле.
Прижавшись друг к другу, они проспали на земляном полу до вечера.
Вечером снова открылся люк, но уже осторожно, бесшумно.
Первой Анна Фёдоровна вывела из дома Лару. Тоненький, острый месяц-молодик блестел в небе, как лезвие серпа, заброшенное в цветущие, синие-синие бескрайные льны.
Девочка послушно следовала за Анной Фёдоровной. Лара ничего не расспрашивала, хотя ей было очень странно: почему её ведут не к калитке, а в глубь усадьбы, где колышется рожь.
— Здесь вы и поговорите, — Анна Фёдоровна легонько толкнула девочку в чащу колосьев, — пока я свою Раису не приведу.
Во ржи кто-то сидел. Кто-то сгорбленный. Лица в темноте не рассмотреть, но на голове знакомый белый платочек.
— Ларушка! — услышала девочка слабый шёпот.
— Баб! Моя дорогая, ненаглядная!
И Лара уткнулась лицом в бабушкины колени.
Уже давно сжали рожь. Уже Лара попрощалась с журавлями.
Осенним утром она видела в небе журавлиный косяк: курлыкая, птицы летели на юг.
Всё чаще и чаще стали перепадать заморозки. Как-то Лара вышла с заданием на рассвете. Грязь на дороге замёрзла, стала жёсткой и, как железная, звенела под ногами.
Трава вдоль дороги заиндевела, и от этой голубоватой, словно намыленной травы уже по-зимнему пахло ледяной свежестью.
У девочки озябли руки. Она засунула руки в карманы ватника, и пальцы нащупали что-то твёрдое: обломок карандаша.
И сразу же Ларе вспомнился Мишка. Сейчас она напишет ему письмо. Конечно, особенное — ведь партизаны писем не пишут. Просто она мысленно будет разговаривать с Мишкой: это и будет её письмом. Как бы ни был Мишка далеко, он должен почувствовать, что в эту минуту она о нём думает, пишет ему письмо.
«Здравствуй, Мишук! Это я. Шлю тебе боевой партизанский привет. Как твоя рука? По-моему, она уже должна поправиться. Больше никогда не болей. Не обижайся, что долго не писала. Сам понимаешь — дела.
Было у меня очень интересное задание в Усть-Долыссах. Туда нарочно поступили полицаями наши партизаны: Коля Шарковский и Вася Новак. Они выкрали немецкую полевую почту, а я притворилась нищенкой: „Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте сироте!“ Немцы думали, что полицаи задержали нищенку, а на самом деле ребята передали мне конверты, и в своей нищенской сумке под корками хлеба я принесла эти конверты в штаб.
У каждой воинской части свой номер полевой почты. По номерам на конвертах узнали, что две венгерские дивизии переброшены с Карельского фронта в наши леса.
Миша, мне объявили благодарность. Ну, как? Ты доволен своей сестрой?..
А другая большая радость: Раю, Фросю и меня приняли в комсомол. Знаешь, до чего было здорово! Как в настоящем райкоме. Стол застелили красной материей. Красный цвет — мой самый любимый, потому что это наш цвет, боевой.
Кто-то спросил: „Это те самые девочки, которые спрятались в лесу, чтобы их не отправили на самолёте?“
Уж теперь, думаю, нас с Фросей не отправят: мы теперь — комсомол.
Сейчас я ни Фроси, ни Раи не вижу. Меня перевели в 21-ю бригаду. Командира ты хорошо знаешь, и я тоже. Это капитан Ахременков. Его бригаде нужны были разведчики, и решили, что я пригожусь.
Здесь я не только хожу в разведку, я помогала минировать шоссе. На наших минах подорвались четыре немецкие машины. Так им и надо! Пусть не ездят по нашей земле.
В 21-й бригаде люди тоже очень хорошие и смелые. Но уж очень я привыкла к Фросе и Рае, всё скучаю без них. Один раз встретила Раю и Фросю в лесу: они пошли вправо, а мне надо было идти влево. Иду и реву, иду и реву…
И по тебе, Миша, тоже скучаю.
Помнишь, как мы договорились: когда война кончится, ты приедешь к нам в Ленинград. Я тогда тебе покажу свой карандашик. Я его не потеряла и тебя не забыла. И ты не забывай боевых друзей.
А вернуться из госпиталя сюда, в штаб, ты, пожалуй, уже не успеешь: воевать осталось недолго. Скоро наши партизанские бригады соединятся с Красной Армией.
Победа будет наша. Как я жду этот день, как жду…»
На тычке плетня была надета крынка с отбитым краешком.
— Видишь крынку? — Лара повернулась к девушке, которая шла с ней рядом. — Это наш условный сигнал. Значит, в деревне спокойно, можно зайти отдохнуть с дороги, погреться. Здесь, в Игнатове, есть у нас такой дом.
Мальчик лет девяти гонял по улице жестянку. Но видно было, что он делает это без всякой охоты, — просто чтоб не замёрзнуть.
— Сторожишь? — поравнявшись с мальчиком, сказала Лара. — Значит, у вас гости. Верно я говорю? Мальчик неопределённо пожал плечами: он не знал Лариной спутницы — коренастой, румяной девушки в клетчатом платке.
— Моя новая боевая подруга Валя, — представила её девочка. — Беги, скажи матери, что идут свои. И мальчишка со всех ног помчался домой. В избе оказались два молодых партизана с автоматами. Они назвали свои имена: Геннадий и Николай. Поздоровавшись с девочками, они снова сели на лавку, не снимая с себя автоматы.
Хозяйка хлопотала у печки. За ней хвостом ходила девочка-малышка, цепко держась за материнский подол.
У всех оживились лица, когда хозяйка вынула из печки и поставила на стол сковородку с запечённой, заправленной молоком картошкой.
— Мамка! А я? — простонал топтавшийся на пороге мальчик. — Мне опять сторожить?
— Ладно. Садись и ты. Немцы вчера были, сегодня небось не заглянут.
Мальчик уселся рядом с Геннадием, с восхищением глядя на его автомат.
— Ну прямо пирог! — усердно хвалила угощение голодная Валя. — Вот мы и встретили праздник. Ведь сегодня уже четвёртое ноября.
— Я не согласен, — улыбнулся Геннадий, — ещё три дня до праздника. А наши войска так близко, что, я надеюсь, мы встретим праздник вместе.
— Что вы сказали? — встрепенулась Лара. — Уже? Через три дня?!
Она так долго ждала этого дня, что даже растерялась, узнав, что он уже близко.
— Мы-то ещё повоюем, — продолжал Геннадий, — до самого Берлина надо дойти. А вы, девчата, — вы днями вернётесь домой.
Домой! Чем-то маминым, тёплым повеяло на Лару от этого слова. Да, теперь, когда возвращаются наши, она согласна, она поедет домой.
Домой! Даже чудно! Она уже так давно не была дома, что многое трудно вспомнить. На каком трамвае ехать с Витебского на Выборгскую? Какие у этого трамвая разноцветные огоньки?
Ведь в Ленинграде трамваи разноглазые, и каждый можно отличить издали по его огонькам.
А может, сейчас, в войну, трамваи не ходят? Неважно. Она пойдёт по Ленинграду пешком.
Она будет ходить долго-долго, слушая шум большого города — шорох шин, шаги пешеходов, гудки буксиров, крики чаек над Невой. Она будет вдыхать запах бензина, асфальта и заводского дыма с такой жадностью, словно это запах цветов.
На площади стоит бронзовый Ленин. Она ему поклонится, поздоровается с ним.
И каменным львам на набережной, и заводским трубам, и золотым шпилям, и волнам Невы, и каждому камню на мостовой она скажет:
«Здравствуйте, мои дорогие! Это я! Я тоже вас защищала, а сейчас я вернулась домой».
Домой! Он небольшой, этот двухэтажный дом на Выборгской. Там мама, которую эти годы она видела только во сне. Она взбежит по деревянной лестнице…
— Мама! — громко сказала Лара и смутилась, потому что все на неё посмотрели, и глаза у всех были ласковые.
— Конечно, — вздохнула хозяйка, — мамин пирог всего слаще, а пока нашей картошки поешь.
Но девочка позабыла о том, что голодна. Она украдкой под столом рассматривала свои руки. Неужели они опять будут в чернилах, после того как она напишет свой первый в 1943 году диктант?!
В каком же она будет классе? Опять в пятом? Мальчишки станут дразниться: «Такая дылда, и в пятом!» Но разве она виновата, что не училась в войну! А возьмут ли её снова в балетный кружок? Отодвинув свою миску с картошкой, Лара вылезла из-за стола.