Когда у нас зима - Дьякону Мирча. Страница 16

Наш учитель подошел поздравить дедушку, но тот так смотрел на ученых, что учитель тоже стал смотреть. Хорошо, что жена учителя насела на него с пирожными. Он и так уже толще, чем нужно, но она все равно наседает, два года назад даже специально вышла на пенсию, чтобы печь дома пирожные. Хорошо, что дедушка не любит пирожных, поэтому он ушел с тем нашим соседом, который одним махом расстался и с женой, и с поросенком. В дверях он обернулся, еще раз посмотрел на ученых и поклонился. Мы остались на бал, а бал — это когда жена учителя угощает нас пирожными, а мы разговариваем.

Алунице Кристеску очень шли новые сережки и новолунная голова, но она слишком долго стояла с сыном милиционера, которого звать Джиджи, но он шепелявый, и мы зовем его Шушу, а он не обижается, только для виду, когда отец рядом. К тому же он косой. Так что он смотрел на Алуницу Кристеску одним глазом, держал ее за руку и что-то ей рассказывал, а она смеялась как дурочка. Не по-умному же ей смеяться на болтовню какого-то Шушу. Мне было не очень хорошо, сердце билось так, что меня качало. Во рту ужасно горчило, как от косточек не знаю чего, и я подошел к ним.

— Повштречалша орех ш мышью. Мышь и говорит: я шильнее. А орех: нет, я. А мышь взяла да и шьела его. Кто шмел, тот и шьел.

И Шушу залился идиотским смехом. Алуница Кристеску ему вторила так, что у нее дрожали сережки.

Я смотрел, какие красивые зубы у Алуницы Кристеску и как она их тратит на то, чтобы смеяться с каким-то Шушу. И только он открыл рот, как я сказал:

— Шушу, поди сюда, скажу что-то на ушко.

Он оглянулся, нет ли поблизости отца, отца не было, и он не обиделся.

— Говори, только побыштрее. Я тоже шнаю анекдотик про уши, потом шкажу,— И он одним глазом подмигнул ученым на стенке, а другой не спускал с Алуницы Кристеску.

Я отвел его на шаг в сторонку, он подставил ухо, и я в него плюнул. После чего пошел прямо в сарай читать прощальные письма.

С Алуницей Кристеску я помирился только к концу лета, и то только про себя. Не то, чтобы я не хотел, я очень даже люблю мириться, но ее увезли к родственникам на море и держали там без перемирия со мной, пока не прошли все ярмарки. Лето было короткое и очень злое, наслало на нас засуху, и маме приходилось каждый день мотыжить землю. Кормил нас дедушка, потому что она возвращалась поздно и почти всегда в слезах. Мы с моим братом надевали пижамы и сидели на завалинке, пока не стемнеет. Вот что хорошо в засуху: солнце заходит так красиво, что меньше хочется есть.

Вообще-то я и днем больше сижу на завалинке, смотрю, чтобы не дрались собаки. Я завел длинный прут, их разнимать, потому что слов они не слушают и бросаются друг на друга, как только я задумаюсь об Алунице Кристеску. Санду пропадает весь день в лесу, и, что он там делает, не знаю, возвращается он очень мрачный.

С ребятами я тоже вижусь. Как случится что интересное, они прибегают рассказать. Например, в горах бандиты пырнули ножом одного чабана и подожгли овчарню. И он бы тоже сгорел, когда бы не собаки, они вытащили его наружу, а там он уцепился за хвост своего осла, и осел доволок его до охотничьей сторожки, тем и спас.

Но у меня другое горе: собаки. Вчера я вылил на них ведро воды, иначе их было не расцепить. Мне кажется, что главный задира — Урсулика, и, как его образумить, не знаю. Я попробовал посадить его на привязь, но он перегрыз ремешок и опять подрался. Я уж и еды им даю поровну, и поговорил с каждым в отдельности, а они никак не поладят. На белой шерсти Гуджюмана раны особенно видны. Он сдал и больше не держит голову высоко, как раньше. Когда я его зову, он смотрит на меня и моргает, и мне хочется плакать, такие у него печальные глаза.

А в остальном все хорошо. Только когда на нас наползает вечерний туман, голосят коровы и у меня начинают слипаться глаза, я вспоминаю папу, как он входил в дверь, бросал на кровать газету, а потом шуршал ею со всех сторон, пока не засыпал. Хорошо, что я нашел его карточку и смотрю на нее по вечерам, когда наползают туманы и пахнет ореховым листом.

Я очень изменился, мне больше не снится помадка, и с тех пор, как Алуница Кристеску уехала на море, я не построил ни одного замка. И для нашего сарая я больше ничего не покупаю, только прибираюсь там иногда, меняю цветы и потом играю на пианино, пока не заболят пальцы. Не очень-то мне весело.

Однажды меня навестил Шушу, сказал, что за десять марьян он меня, так и быть, простит. Нашел дурака! Я еле удержался, чтобы не плюнуть ему еще и в другое ухо.

Нет, если хорошенько подумать, мне не нравится лето, я жду не дождусь, когда вернется Алуница Кристеску и мы с ней начнем осень. Из-за этих несчастных каникул я даже не вижусь с дядей Никуцей, нашим школьным служителем, и уже давно ничего не слышал про вторую мировую войну. Про первую-то нам докладывает дедушка из Малу. Мы с дядей Никуцей остановились на том, как ему пуля пробила шею и как его отвезли в полевой госпиталь, и мне ужасно интересно, что будет дальше, выживет он или нет.

Потом засуха кончилась, а с ней вместе и закаты, которые отвлекали от голода. Теперь по вечерам трудно. Хорошо, что мама стала пораньше возвращаться с работы. Мы надеваем пижамы, едим, а после дядя Ион, который у нас гостит, рассказывает нам про политику и историю.

Вечером я хотел лечь спать пораньше, чтобы наутро проснуться первым и думать об Алунице Кристеску, пока не проснулись другие. Я был довольно счастливый, потому что попил молока. Мама кончила шить платья и отдала их учительницам. Собаки облаивали друг друга, мама смотрела в окно и говорила, что это просто издевательство, сколько ей заплатили. Дедушка вспомнил для нас одну веселую сказку, собаки устали лаять, и мама сказала, что мы все-таки пойдем завтра на ярмарку и она купит нам брюки клеш. И заплакала. Мы были совсем сонные и поэтому обрадовались только наутро. Я даже отложил на потом Алуницу Кристеску, покормил собак, привязал их подальше друг от друга, поиграл немного на пианино, а после мы обулись в новые ботинки, в те, что нам купил папа год назад к приезду родственников. Хотя на ярмарку мы всегда ходим пешком, я представлял себе, что мы опоздали на поезд.

Жалко, что нам некому было сказать «до свиданья», потому что дедушка тоже пошел с нами, а дядя Ион вернулся в город, в свой университет. Все же я немного отстал и сказал «до свиданья» Алунице Кристеску, про себя.

Было воскресенье, и все на нас смотрели. Я старался погромче разговаривать с моим братом, чтобы, кто нас видел, поняли, куда мы идем. Когда мы вышли за околицу, мы сняли ботинки, чтобы они не пылились.

Я радовался, что нас много и от нас шум идет по лесу. ! Одна сойка так с криком и летела за нами всю дорогу. Было тенисто, пахло привядшими цветами, я нес припасы, мой брат — ботинки, мне все время хотелось смеяться, я даже иногда забывал, что папа в тюрьме.

Посреди леса мы устроили привал и поели хлеба с повидлом. Голубые букашки липли мне к рукам.

Я спросил маму, сколько километров мы прошли до сих пор, и дедушка ответил, что четыре. Мы с Санду переглянулись и подумали, что через километр начнем ссориться.

Мы поменялись, кто что несет, Санду взял припасы, то есть пустую сумку, а я ботинки. Мама шла впереди, собирала цветы по краям тропинки и улыбалась, когда дедушка стучал по деревьям своей бамбуковой палкой и принимался вспоминать разные рецепты чая. Я первый раз в жизни подумал, что мама красивая, и, не знаю почему, нагнал ее и попросил взять у меня те двадцать лей, что я заработал колядками под Новый год. Она рассмеялась и не захотела их брать.

Мы совсем не устали, но все время спрашивали, далеко ли еще идти. Они говорили, что нет, но столько раз, что на самом деле было да. Наконец мы вышли из леса, осталось пройти полем до большой дороги. Было очень тепло, на опушке к нам привязалась мошкара и прокатилась на нас к дороге, там мы ее оставили до вечера, чтобы вечером прокатить обратно в лес. Мне было как-то щекотно: как будто щекочут в животе, где ты не можешь почесаться.