Чур, не игра! - Бременер Макс Соломонович. Страница 17
В октябре 41 года в интернат на берегу реки Белой, где я оказался к тому времени, пришло письмо от Прокофия Семёновича. До этого я получал письма лишь от мамы. В этих письмах не было ни слова о наших школьных ребятах.
И вот — письмо от Прокофия Семёновича, толстое, в настоящем, довоенном ещё, наверно, конверте (а мама, как почти все тогда, складывала свои письма треугольниками) с выведенным крупно и твёрдо словом «Москва» внизу.
Прокофий Семёнович писал, что узнал мой адрес у мамы, с которой говорил по телефону, и дальше рассказывал о наших ребятах, «юных историках». Все они — кто раньше, кто чуть позже — пустились в дальние и печальные странствия. Жора Масленников уехал в Новосибирск и живёт там у тётки. Оля Бойко — в Ташкенте, куда она добиралась эшелоном чуть ли не две недели. Некоторые ребята были эвакуированы не так далеко — в Саратов, в Куйбышев. А Саша Тростянский оказался оседлым москвичом — он не уехал никуда.
«До вчерашнего дня, — писал Прокофий Семёнович, — мы с Сашей виделись почти каждый день, так как оба дежурили на крыше школы во время налётов, которые никого в Москве уже не пугают, но мешают выспаться. Только вчера Саша добился в райкоме комсомола того, что его послали на рытьё укреплений. Это близко…»
Действительно, укрепления тогда строили под самой Москвой. Весть о том, что в этом участвует Саша, очень взволновала меня. И моё положение пятнадцатилетнего москвича, живущего на всём готовом вдалеке от родного города, к которому приближается Гитлер, показалось мне вдруг неловким и даже стыдным…
А неделей позже до интерната дошёл страшный слух: в прифронтовой полосе, во время бомбёжки, убит Саша Тростянский.
Я не хотел тогда верить, что это правда. И не верил до 44 года, когда уже в Москве, в нашей школе, увидел его фотографию на большом стенде. Фотография была без траурной рамки, но весь стенд посвящался памяти бывших учеников и выпускников, погибших в боях с фашистами… Я смотрел на стенд и медленно понимал, что Саша уже не просто прошлое школы — он её история. Было странно и больно. И ещё — горько, потому что за короткую жизнь он увидел меньше, чем мог бы.
Лешкина переэкзаменовка (из рассказов пионера Володи Шатилова)
I
В тот вечер, когда началась эта история, мы трое — Владик, его сестра Вера и я — сидели на новом, очень широком диване у Владика дома. Кроме нас троих, в квартире никого не было. Часы пробили восемь, когда Владик встал и решительно сказал:
— Так что же мы будем делать, ребята?
Этого мы не знали. Мы давно не виделись, потому что только на днях вернулись из пионерских лагерей, где отдыхали весь июль. Все мы были в разных лагерях и поэтому часа два рассказывали друг другу про то, как провели месяц. А Вера, которая радовалась, что Владик ее не гонит (обычно, как только я переступал порог, Владик говорил ей: «Мала еще», и она сразу уходила), старалась рассказать что-нибудь интересное.
— А одна девочка из нашего класса знаете кого видела?
— Ну?.. — спросил Владик лениво.
— Анну Аркадьевну, учительницу вашу, вот кого!
— А-а… — сказал Владик равнодушно.
— Она сейчас знаете где? В Кисловодске, на Кавказе, вот! — И рыжая толстая Вера залилась краской от огорчения, что на нее не обращают внимания.
— Так что же мы будем делать? — повторил Владик. — Мне еще надо к Лешке…
В это мгновение на столе зазвонил телефон.
— Включили! — закричали Владик с Верой, одновременно схватившись за трубку.
И правда, это звонили с телефонной станции, чтобы сказать, что аппарат, который вчера установили, включен в сеть.
— Что бы теперь такое… а, ребята?.. — начал Владик.
— Придумала! Ну и будет сейчас!.. — От нетерпения Вера даже не договорила и принялась набирать номер телефона.
— Что ты придумала? — спросил я.
— То, что ты сейчас разыграешь Лешку!
Я не успел даже возразить, как Вера, изменив голос на писклявый, выпалила в трубку:
— Лешу Лодкина!.. Вы Лодкин? Кисловодск вас вызывает. Абонент, не отходите от аппарата! Соединяю! — И Вера притиснула трубку к моему уху.
Я понял, что задумала Вера. Она хотела, чтобы я поговорил с Лодкиным голосом Анны Аркадьевны, нашей преподавательницы русского языка и классной руководительницы. Но я не подготовился к розыгрышу и не знал, что скажу Лодкину. Я помнил только, что ему предстоит переэкзаменовка по русскому и, значит, надо Лешу спросить, как у него дела с грамматикой. О чем бы еще могла спросить его Анна Аркадьевна, я не представлял.
— Здравствуй, Лодкин, — сказал я неторопливым, слегка певучим голосом Анны Аркадьевны.
Анна Аркадьевна очень молодая, но голос у нее взрослее, чем она сама. А возможно, это она с нами старается говорить пожилым голосом, чтобы дисциплина в классе была лучше, — не знаю.
— Здравствуйте, Анна Аркадьевна! — закричал Лодкин не то обрадованно, не то испуганно. — Мне вас очень хорошо слышно!
— Ну, как у тебя дела с грамматикой? — спросил я.
И это у меня получилось так похоже на Анну Аркадьевну, что Вера в восторге запрыгала по комнате, а Владик выскочил хохотать в коридор.
Лодкин ответил, что вчера был в школе и писал тренировочный диктант.
— А как ты думаешь, ты сделал в нем ошибки? — спросил я.
Такой вопрос вполне могла задать Анна Аркадьевна.
— Наверно, сделал, — ответил Лодкин печально. — Боюсь, что сделал, Анна Аркадьевна.
Как дальше продолжать разговор, я просто не знал. Мне не приходило на ум ничего подходящего, но так как молчать было нельзя, я задал Лешке вопрос, которого Анна Аркадьевна, конечно, не задала бы:
— А скажи мне, Лодкин, как ты думаешь: каких ошибок в диктанте ты совершил больше — грубых или негрубых?
Должно быть, моя дурацкая фраза озадачила Лешку, потому что он некоторое время тяжело дышал в трубку. Наконец он ответил:
— По-моему, у меня больше негрубых ошибок… Мне кажется…
Мне стало жаль Лешку, захотелось подбодрить его, и я сказал:
— Я уверена, что ты выдержишь переэкзаменовку как следует. Совершенно не сомневаюсь. Уделяй только побольше внимания правилам. Заглядывай почаще в орфографический словарь. И все будет хорошо, вот увидишь. Ты вполне можешь написать на четверку, Лодкин. Я желаю тебе успеха, и я в тебе уверена!
Не знаю, была ли в эту минуту уверена в Лешке Анна Аркадьевна там, в Кисловодске, но, по-моему, и она, если бы услышала, до чего Лешка печальный, решила бы его подбодрить.
— Спасибо, Анна Аркадьевна, — сказал Лешка. (Я никогда еще не замечал, чтобы у него был такой взволнованный голос.) — Теперь я… Мне ребята тоже говорили, что я могу выдержать, только я… А раз вы говорите, то, значит… я, может, правда выдержу! Большое вам спасибо, Анна Аркадьевна! Вообще…
— За что же, Леша? — спросил я, едва не забыв, что изображаю Анну Аркадьевну.
— За то, Анна Аркадьевна, что позвонили… Время не пожалели. Я очень… Анна Аркадьевна! Вот что я спросить хочу, — вдруг вспомнил он, — вводные слова в предложении всегда запятыми выделяются? Я в диктанте выделил.
Этот совсем неожиданный вопрос меня затруднил. Дело в том, что за лето я позабыл некоторые синтаксические правила. Я никак не думал, что сейчас, в каникулы, они мне зачем-нибудь понадобятся.
— Видишь ли, Лодкин, — промямлил я с таким сомнением, какого у педагога быть не должно, — все зависит от случая, понимаешь ли… Правила без исключений бывают редко, так что…
Тут, к счастью, Вера заметила, какой у меня стал нерешительный тон, и затараторила в трубку:
— Ваше время истекло! Заканчивайте разговор! Истекло ваше время! Разъединяю вас!
Когда я положил руку на рычаг телефона, Вера и Владик захлопали в ладоши.
Но я был не особенно доволен собой. Мне и раньше приходилось подражать голосам других людей — например, в школе во время перемены я «показывал» иногда ребятам нашего учителя физкультуры или чертежника. Но тогда это была просто шутка и мне нравилось видеть, как все ребята смеются. А сейчас получилась путаница.