Бессмертный - Доде Альфонс. Страница 4

К несчастью, доходные дома не всегда легко сдаются, а образ жизни молодого архитектора - пара лошадей в конюшне (одна упряжная, другая верховая), клуб, светские обязанности и сильная задержка платежей - лишал его возможности выжидать. К тому же старик Астье неожиданно заявил, что впредь ничего не будет давать Полю, и старания матери что-либо сделать или сказать в защиту нежно любимого сына наталкивались на непоколебимое решение, на упорное сопротивление ее воле, которой прежде все в доме подчинялось. С тех пор завязалась непрекращавшаяся борьба: мать хитрила, плутовала в расходах, как нерадивый управляющий, лишь бы не отказать в деньгах сыну. Леонар же, подозревая ее и защищая свои интересы, проверял каждый счет. В этих унизительных столкновениях жена, будучи более утонченной натурой, сдавалась первая, и только мысль, что Поль доведен до крайности, заставила ее решиться на новую попытку.

Войдя в столовую, длинную, унылую комнату, куда свет едва проникал сквозь узкие высокие окна, к которым вели две ступеньки (до того как они сюда переехали, здесь помещалась трапезная для духовных особ), г-жа Астье застала своего мужа за столом; он, видимо, был чем-то озабочен и даже рассержен. Обычно за едой мэтру не изменяли благодушное настроение и аппетит, и его крепким, как у горной собаки, зубам не могли противостоять ни черствый хлеб, ни жесткое мясо, ни невзгоды, которыми приправлен каждый день нашей жизни.

"Должно быть, из-за Тейседра", - подумала г-жа Астье и, шурша платьем, надетым для приема, села на свое место, несколько удивленная, что не слышит от мужа комплиментов своему наряду - в сущности, весьма жалкому, которыми он неизменно встречал ее по средам. Рассчитывая, что дурное настроение мэтра рассеется с первым же глотком, она выжидала, готовясь начать атаку. Но Леонар, хотя и уплетал все, что ему подавали, распалялся все больше: и вино отзывало пробкой, и биточки подгорели.

- Все это потому, что господин Фаж надул вас сегодня! - сердито крикнула Корантина из кухни, расположенной рядом, выставив свое лоснящееся рябое лицо в окошечко, проделанное в стене, через которое во времена трапезной подавались кушанья. Когда оконце с шумом захлопнулось, Леонар Астье пробормотал:

- Экая грубиянка!

В сущности, он был чрезвычайно смущен упоминанием имени Фажа при жене. И, без сомнения, в другое время г-жа Астье не преминула бы заметить: "Ага!.. Опять этот Фаж... Опять ваш переплетчик..." - после чего последовала бы семейная сцена, на которую и рассчитывала Корантина, бросая свою ехидную фразу. Но сегодня нельзя было сердить мэтра, - напротив, следовало умело подготовить почву, чтобы добиться своей цели; нужно, например, завести с ним разговор о здоровье Луазильона, непременного секретаря Академии, дни которого сочтены. Пост Луазильона, его казенная квартира должны были перейти к Леонару Астье, как бы в компенсацию за утраченную им должность, и хотя он сочувствовал умирающему собрату, но надежда на хорошее жалованье, просторное и удобное помещение и на ряд других преимуществ связывала эту близкую кончину с весьма приятными видами на будущее, которые Леонар, быть может, не без некоторого чувства неловкости, простодушно обсуждал в семейном кругу. Так нет же! И эта тема сегодня не отвлекла его от мрачных мыслей.

- Бедный господин Луазильон! - шипела г-жа Астье. - Он уже начал забывать слова. Лаво рассказывал нам вчера у герцогини, что он с трудом лепечет: "Бе-без-делушка, бе-безделушка!" - Поджав губы и вытянув длинную шею, она обратилась к мужу с вопросом: - А ведь Луазильон - член комиссии по составлению словаря?

Астье-Рею и бровью не повел.

- Не лишено остроумия, - промолвил он поучительным тоном, щелкая челюстями. - Где-то в одной из своих книг я писал: "Во Франции только преходящее устойчиво". - Астье-Рею говорил с сильным овернским акцентом. Вот уже десять лет Луазильон при смерти... И он переживет всех нас.

Он повторял, злобно грызя кусочек черствого хлеба:

- Всех!.. Всех!..

Решительно, Тейседр не на шутку его расстроил.

Госпожа Астье заговорила о торжественном объединенном заседании пяти Академий, которое состоится в ближайшие дни в присутствии великого князя Леопольда Финляндского. Астье-Рею - дежурный член в текущем квартале должен председательствовать на этом заседании, открыть его речью, обратившись с приветствием к его высочеству. Отвечая на умелые расспросы жены об этой речи, план которой он уже составил, Леонар в общих чертах сообщил, о чем будет говорить: он разгромит современную литературную школу, он даст публичную отповедь этим глупцам, этим обезьянам бесхвостым!..

Расширенные зрачки обжоры на сильно покрасневшем топорном лице загорелись под нависшими мохнатыми, черными, как смоль, бровями, составлявшими резкий контраст с седой бородой.

- Кстати, - вдруг вспомнил Леонар, - а мой мундир?.. В порядке ли он?.. Когда я его надевал в последний раз на похороны Монрибо...

Но разве женщина заранее обо всем не подумает! Г-жа Астье еще утром тщательно осмотрела его парадный мундир. Шелковое шитье обтрепалось, подкладка никуда не годится. Совсем старый мундир!.. Служит он Астье-Рею, слава тебе господи, с самого дня приема в Академию - с 12 октября 1866 года. Следовало бы заказать себе новый к предстоящему заседанию. Ведь соберутся пять Академий, прибудет великий князь, сбежится весь Париж. Придется уж на это пойти.

Леонар слабо возражал, ссылаясь на слишком большой расход. К новому мундиру пришлось бы заказать и жилет - правда, только жилет, так как форменных брюк теперь не носят.

- Это необходимо, мой друг.

Она настаивала. Сами того не замечая, они становятся смешны со своей экономией. В доме много вещей приходит в негодность, хотя бы, например, мебель в ее комнате... Просто совестно делается, когда заглядывает кто-нибудь из приятельниц... И сумма-то нужна сравнительно ничтожная...

- Как бы не так, из-за всякого дурака... - вполголоса пробормотал Астье-Рею, охотно заимствовавший выражения из репертуара классиков. Морщина на лбу резче обозначилась, замыкая, как засов на ставнях, его лицо, еще за минуту такое открытое. Сколько раз он давал деньги на уплату по счетам модистки и портнихи, на покупку новой обивки, столового и постельного белья - и ничего не приобреталось, никому не уплачивалось, деньги уплывали на улицу Фортюни, как в прорву. Нет, довольно, больше уж он не даст себя провести... Старик сгорбился, уткнулся в тарелку, на которой лежал огромный кусок овернского сыра, и умолк.

Госпоже Астье было хорошо знакомо это упорное молчание, это сопротивление мягкого тюка хлопка, как только речь заходила о деньгах, но на этот раз она дала себе слово добиться от него ответа.

- Ах, вы ощетинились?.. Знаем, что это значит, когда вы топорщитесь ежом... Нет денег, не так ли? Совсем, совсем нет?

Спина горбилась все больше и больше.

- Однако для Фажа у вас деньги находятся...

Леонар Астье вздрогнул, выпрямился и с тревогой взглянул на жену... Деньги... у него... для Фажа!

- Я думаю, недешево обходятся ваши переплеты, - продолжала она, довольная тем, что сломила его молчаливое сопротивление. - Скажите на милость, для чего они нужны! Для каких-то бумажонок!

Он успокоился. Очевидно, она ничего не знала и пускала стрелы наугад, но слово "бумажонки" задело его за живое: ведь это автографы, не имеющие себе равных, письма за подписью Ришелье, Кольбера [6], Ньютона, Галилея, Паскаля, редкости, приобретенные за понюшку табаку и стоившие целое состояние.

- Да, сударыня, состояние!

Он горячился, приводил цифры, перечислял предложения, которые ему делали. Бос, знаменитый Бос с улицы Аббатства - он-то уж кое-что смыслит в таких делах, - готов уплатить двадцать тысяч франков за три документа из его коллекции, за три письма Карла V к Франсуа Рабле.

- Бумажонки!.. Нечего сказать, бумажонки!