Под уральскими звездами - Гравишкис Владислав Ромуальдович. Страница 12

— Разве можно так распускать себя? — уговаривал Сомов Зинаиду Алексеевну. — Сережа вас за это не похвалит. Посмотрели бы вы, как он держится! Я был у него ночью. Совсем молодец!

— Сережа? — встрепенулась Мерсенева. — Вы видели его? Вы правду говорите — он жив?

— Конечно, жив. В таких делах не обманывают.

— Меня так обманули, так обманули! — пожаловалась Мерсенева. — Он всю ночь был в лесу, а я спала!

В больнице ее одели в халат, и сам главный врач Вениамин Алексеевич провел в девятую палату, где лежал Сережа.

— Мама! — выдохнул Сережа, увидев мать, и Мерсенева заметила, что у него под одеялом шевельнулись руки, словно он хотел протянуть их навстречу матери, но не смог этого сделать. Почему? Неужели у него отморожены и руки? Ведь говорили, нога...

Она хотела, но не успела расспросить об этом врача, она жадно вглядывалась в сына. Как он изменился за последние сутки! Темные пятна на щеках — это так, понятно, поморозился. Но почему у него черные глаза? Ведь он сероглазый, как отец, а теперь глаза темные, глубокие, блестящие. Ах, вот почему: ему больно, он страдает..

— Бедный ты мой! Тебе больно? — Она кинулась к сыну, но Вениамин Алексеевич, как будто ждал этого, быстро и крепко сжал локоть.

Зинаида Алексеевна послушно опустилась на подставленный стул.

— Тебе очень больно, Сереженька?

— Нет, не очень, — сказал Сережа, помолчал и оживленно, бурно заговорил: — Немного болит, но это ничего. Ты, мам, не беспокойся, я скоро поправлюсь, вот увидишь... А ко мне утром Женька приходил. Его не пускали, а он все равно пробрался вместе с Игорем и рассказал, как Винтик домой прибежал. Винтик тоже промерз, наверное, будет хворать...

«Что с ним? Он бредит? — думала Мерсенева. — Какой Винтик? Что произошло в лесу?»

— И дядя Семен приходил. А Вадим Сергеич приехал и добился, чтобы всем, кто меня спасал, разрешили прийти в больницу. Только лыжники придут после соревнования, сейчас им нельзя. А дядя Семен обратно уезжает, потому что у него трактор не готов, директор и так вчера ругался. Они на вездеходе поехали, на том самом, на котором меня из лесу привезли. А я в лесу ни капли не боялся, мама! Только снег глубокий, трудно ходить без лыж, скоро устаешь...

Он рассказывал и рассказывал не переставая, точно боялся, что заговорит мама и скажет не то, что нужно, и поэтому старался говорить сам. Вениамин Алексеевич тронул Мерсеневу за рукав:

— Мальчику нужен покой. Не будем задерживаться.

— Ты иди, иди, мама, — тотчас заторопился Сережа. — Мне хорошо, мне тут даже нравится.

— Хорошо, Сереженька, я пойду. Только ты, пожалуйста...

Не договорив, глотая слезы, она вышла.

БОЛЬНИЧНЫЕ НОЧИ

Сережа хорошо помнил — лыжник, когда выносил его из леса, сказал: «Теперь будет хорошо, теперь все кончилось!» Оказывается, ничего подобного. Ничего еще не кончилось. Вот уже третий вечер наступил, а все еще неизвестно, что будет с ним дальше.

Няня прошла по палатам, включила свет. За стеной в дежурке звенела посуда: там перемывали тарелки после ужина. Дверь в коридор была открыта. Сережа видел своих соседей по палате: пожилого усатого стрелочника Карпа Ивановича и слесаря собольского колхоза Колю Булавкина. Они приоткрыли форточку и украдкой курили, стараясь выдувать табачный дым в щелку. Из форточки клубился густой пар, точно там, за окном, кто-то тоже курил и пускал дым навстречу.

Побродив по коридору, они вошли в палату. Позевывая, Карп Иванович сказал:

— Что ты будешь делать! Ночью спал, днем спал, а теперь опять спать охота. Куда только сон лезет?

Говорил он так каждый вечер, и каждый вечер Булавкин отвечал:

— Отсыпайся, дядя Карп. На работу выпишут — спать некогда будет.

Карп Иванович, как цапля, стоял у кровати на одной ноге и расправлял одеяло. Потом, пропрыгав на месте, балансируя руками, повернулся, снял халат и улегся.

— Это ты верно говоришь, Николай, — кряхтел он, подгребая под себя края одеяла. — На работе не разоспишься. Забо-ота! Только где я работать буду? Вот вопрос!

Ему отняли раздавленную паровозом ногу, и теперь он в стрелочники не годился.

— Устроят, не беспокойся, — ответил Булавкин.

Приподняв рубаху, Коля кончиками пальцев осторожно ощупывал живот. Худое, с выпяченными скулами лицо было сосредоточенным и напряженным. Коле делали операцию желудка, и он на дню раз десять проверял швы.

— Держат! — удовлетворенно проговорил он. — Подрубцевались уже. Скоро пойдет на поправку.

Карп Иванович окликнул Сережу, но тот притворился спящим.

— Ишь ты! Малец-то наш спит уже. Раньше нас успел.

Понизив голос, они разговаривали о предстоящей выписке, о будущей работе Карпа Ивановича, об операциях. Потом в палате воцарялась тишина. Сережа погружался в воспоминания.

Теперь, когда все минуло, и он лежал в тепле и безопасности, все то, что случилось три дня назад, казалось страшным. Как только он вытерпел все это? И ведь нисколько не боялся! Ходил и ходил по лесу, пока не устал и не уселся отдохнуть под сосну.

От этого все и получилось. Если бы не остановился, а продолжал ходить, все бы обошлось. «Закалки у тебя мало оказалось, вот в чем все дело!» — сказал Женя, когда его вместе с Игорем впустили в палату и они разговаривали о случившемся. И прежде чем Сережа успел слово сказать, Игорь уже возразил: «Совсем не в этом, скажешь тоже! При чем тут закалка? Походи-ка ты по снегу столько времени без лыж, посмотрю, какой станешь!» Сережа заметил, что Игорь усердно подмигивает Жене. Понял, что он жалеет Сережу, поэтому так и говорит. Женя не унимался, они заспорили, зашумели. Карп Иванович застучал костылем и велел им убираться, не расстраивать Сережу.

Сережа так и не решился сказать брату, что напинал Винтика, хотя и видел, что брат здорово сердит на собаку. «Я ему задам! — грозился он. — Навек отучу от предательства! Домой приеду и отлуплю: зачем бросил хозяина?» И в самом деле отлупит, а Винтик и не виноват совсем. Эх, как нехорошо! Как все перепуталось после той ночи!

Сережа узнал, что дядя Гриша больше не появляется в доме отдыха: у них с мамой что-то произошло, она не хочет с ним встречаться. Живет дядя Гриша в районном центре, ночует в доме колхозника. Каждый день приходит в больницу, садится где-нибудь в уголке, терпеливо и покорно ждет, когда дежурный врач позволит повидаться с племянником. А впустят в палату — молчит и только смотрит...

А ведь дядя Гриша тоже ни в чем не виноват. Разве он нарочно упал в шахту? Сережа сам вылез из кошевы, сам заблудился в лесу. При чем тут дядя Гриша? Наоборот, надо его, Сережу, ругать за то, что не помог дяде Грише, который мог погибнуть. Послали Сережу за вожжами, а он и этого не сумел сделать. Правда, Серко домой убежал...

Мама ничего не понимает и ничего не хочет понимать. Сережа хотел заступиться за дядю Гришу: пусть она не думает, что дядя Гриша в чем-то виноват, наоборот... Мама не стала слушать и сказала резко, сердито: «Не говори мне о нем, сынок. Не поминай...» Глаза ее блеснули так нехорошо, как еще никогда не блестели. Сережа замолчал...

Самое странное в том, что дядя Гриша сам не верит, что он ни в чем не виноват. Сережа сказал ему, что он мог погибнуть в шахте, а дядя Гриша нахмурился и ответил: «Туда мне и дорога! Не разевал бы рот...»

Однажды, когда дежурная просила его выйти, потому что время кончилось, дядя Гриша кивнул, вытащил грязный клетчатый платок и, никого не стесняясь, вытер слезы. Хриплым, простуженным голосом сказал: «Родимый ты мой!» Хотел поцеловать, но сестра отстранила — лицо Сережи было в коростах, целовать не полагалось. К выходу пошел такой разбитой походкой, словно это был не танкист Силачев, а старик директор Константин Васильевич.

Константин Васильевич тоже не забыл Сережу, вчера прислал с мамой коробку шоколадных конфет. Сережа видел эти коробки в магазине дома отдыха. Продавщица жаловалась, что их плохо раскупают: дорогие. А Константин Васильевич не пожалел денег, купил и прислал. Мама так и сказала: «От Константина Васильевича тебе, сынок...» Сама развязала голубенькую ленточку — шелковая, вон она лежит на тумбочке, — сама клала конфеты в Сережин рот, а когда он больше не захотел, вытерла губы платком.